Неотвратимость

— В том, прежнем доме умерла старуха, и мы разыскивали наследников.

— Нашли?

— Да, двоих. Оба дальние родственники. Бибилашвили признан законным наследником и введен во владение. Он домик сломал, новый построил.

— Кто второй из наследников?

— По документам, некий Чачанидзе Леван Ионович. Но он отбывал наказание в НТК.

— Понятно. Скажи начальнику уголовного розыска, пусть ко мне зайдет. Скажи, пусть сейчас зайдет.

Теперь полковник ярко вспомнил ту историю пятнадцатилетней давности. Леван Чачанидзе, подпольный ювелир! Полковник попытался представить его лицо. Но вместо Чачанидзе вспомнилась пышноволосая сибирячка, следователь из Читы, товарищ Наташа… Полковник грустновато улыбнулся: молодой был… Жену имел — на других женщин все равно смотрел… просто так смотрел, «без злого умысла». Хорошие волосы, хорошее лицо, светлая голова у сибирячки, следователя Наташи Юленковой. Ах, какой молодой был! Но что ищет Чачанидзе?

Вошел начальник ОУР.

— Скучаешь, дорогой? Не скучай, пожалуйста, дело есть. Выясни: в какой НТК отбывал Чачанидзе Леван, судимый… найди в картотеке, когда судимый, лет пятнадцать назад. И где он сейчас. Пусть передадут телеграфом данные.

6

Маленькое горное селение встретило безмолвием. Древние, как само ущелье, долговечные, как скалы, сложенные из камня сакли, словно мудрые старцы, величаво смотрели пустыми оконцами на двух туристов.

Чемоданы с собой не взяли, только рюкзаки за плечами. Основной груз нес Саманюк. Но все равно Чачанидзе устал, задохся на горном подъеме. Такси пришлось отпустить еще в долине. Старик все чаще ложился на камни отдохнуть. Саманюк ругался.

— Завел черт-те куда, тут и людей-то нету. Пересажали твоих корешей-контрабандистов.

Примолк, как до селения дошли. Молчаливые сакли были величественны в своей древней красе. С высоты видны кругом одни горы, горы… Во дичь какая! В таких местах ховаться в самый раз, никакая милиция не сыщет.

Чачанидзе держался за грудь, сердце билось часто и больно, в горле будто ком стоял, не давал дышать. Весь в поту, сел на камень у въезда в улочку, обвис.

— Э, — принюхался по-собачьи Саманюк. — Дымом пахнет. Есть кто-то живой в этой мышеловке. А ну вставай, дед.

Чачанидзе охнул от его тычка, поднялся и потащился, спотыкаясь. Улочка полого спускалась к обрыву. Годы, годы… Когда-то Леван поднимался сюда легко, без одышки, без дрожи в коленях. Ахмет встречал его как дорогого гостя, угощал вином прохладным, шашлыком… Приходили соседи, садились на ковры… Где они, те соседи? Опустело селение. Где Ахмет, жив ли?

Немного успокоилось сердце, отпустила одышка. Но годы, годы, ах, что они сделали с Леваном Чачанидзе… Тело жалуется, тело просит покоя. Не радуют горы, страшно от пустоты селения, покинутого жителями. Который дом? Неужели забыл? Не забыл, вот этот дом.

Чачанидзе привалился рюкзаком к стене, облизал пересохшие губы.

— Здесь жил Ахмет… Теперь не знаю.

— Дымом пахнет. Пойдем.

Воротца со скипом растворились. Обветшалая галерея вела в домик.

— Ахмет! Дорогой друг, это ты?!

Седобородый, но крепкий еще старик сидел на ковре, поджав ноги. Перед ним светился маленьким экраном транзисторный телевизор. Хозяин не проявил ни радости, ни удивления, лишь пробормотал приветствие и жестом пригласил садиться рядом. Ах, годы, годы… Леван со стоном валится на ковер, не в силах сесть по древнему горскому обычаю чинно и достойно — болят ноги, устали ноги. Ахмет, какой он стал, Ахмет! Старый совсем Ахмет, забыл законы гостеприимства, не встречает с почтением путников, в телевизор гляди г Ахмет. Ай, что делают с человеком годы!..

Саманюк тоже присел на полу. Подозрительно оглядывал комнату. Да и оглядывать нечего… Два крохотных оконца. Мебели нету. На полу ковры, на коврах подушки, хозяин сидит, телевизор перед ним. Чего там, в экране? Состязания по дзю-до. Ишь старый хрыч, глядит в экран, а у самого руки дергаются — «болеет». Лихой, видать, старикашка, азартный. Проводит он через границу?

Неслышно появилась женщина, в черном вся. Наверно, жена его, старикана. Бархатную скатерть раскинула, расставила перед мужчинами фрукты, сыр, лепешки. Ого, стаканы прет и кувшин. Саманюк ухватил кувшин, понюхал — вино. Ну ладно, за своих принимают, значит. Хозяин, косясь на телевизор, налил полные стаканы, поднял свой.

— Мир и благополучие гостям…

Но тут на экране черноголовый дзюдоист такую ловкую сделал подсечку противнику, что руки-ноги Ахмета дернулись-дрыгнули, вино расплескалось.

— Ты видел, Леван, нет, ты видел?! Ай, молодец джигит! Когда я был молодой, я умел… Ай, молодец, ай, джигит!

Он бормотал и дрыгался, пока борцы не закончили схватку. Победил тот, черноголовый. Ахмет ликовал, забывая о достоинстве седобородого человека. Саманюк смотрел не на экран, а на старика, и гадал: проводит через границу?

Вино оказалось слабым, терпким, Но когда пить охота — сойдет. Налил еще.

Чачанидзе разбавил вино холодной водой, выпил полулежа.

— Бедно живешь, Ахмет, — сказал.

Седобородый пригубил свой стакан.

— Неправильно говоришь, Леван. Богато живу, все есть. — Он кивнул на экран. — Весь мир есть.