Неопубликованное предисловие к "Запискам уцелевшего"

В Польше когда-то жили знатные графы Хрептовичи, владельцы имений — Щорсы, Бешенковичи, еще каких-то [О гр. Хрептовичах см.: Трубецкой А. В. Из военных лет // Наше наследие. 1995. № 33.]. Последняя в их роде — графиня Мария Иринеевна — вышла замуж за русского дипломата Бутенева, владельца особняка на Поварской, дом №18. Так скромный дипломат, служивший на второстепенных должностях, неожиданно разбогател. А его сын граф Константин Аполлинарьевич, также дипломат, разбогател еще больше, когда вторым браком женился на тетке моей матери графине Екатерине Павловне Барановой — бабушке Кате, которая принесла мужу порядочное приданое, в том числе имение Васильевское Тульской губернии. В их доме на Поварской я постоянно бывал в детстве. А попав в 1968 г. в Париж, повстречался там с внучкой Константина Аполлинарьевича Пашей Бутеневой — моей сверстницей и когда-то красавицей, а в старости одинокой женщиной; она мне призналась, что в детстве была в меня влюблена, а я и не подозревал этого.

О происхождении приданого бабушки Кати мне рассказывала моя мать.

У бабушки моей матери графини Анны Алексеевны Барановой, урожденной Васильчиковой, было четыре дочери — Екатерина младшая. И была у Анны Алексеевны единственная, сестра тоже Екатерина, вышедшая замуж за князя Черкасского, известного богача и деятеля времен Александра II. Супруги Черкасские сказали супругам Барановым примерно следующее: «У вас четыре дочери, а мы бездетны. Отдайте вашу младшую Катю нам, мы ее воспитаем, и все наши богатства завещаем ей». И мать отдала сестре свою дочь. Впоследствии бабушка Катя рассказывала, как тяжело переживала разлуку с семьей, и говорила, что предпочла бы остаться бесприданницей, нежели получить богатство такой ценой. Моя мать рассказывала: когда ее — одиннадцатилетнюю девочку — впервые привезли в Москву, то показали сестре бабушки княгине Черкасской, возможно, в расчете, что старуха в своем завещании выделит и ей малую толику. Увидела девочка настоящую ведьму с беззубым ртом, с выпученными глазами, трясущуюся мелкой дрожью, дико закричала и прижалась к своей матери. «Уведите от меня эту девочку», — злобно прошамкала старуха...

Ну, я очень отвлекся от своих воспоминаний. Но пусть читатель запомнит Бутеневский дом, я еще буду о нем рассказывать.

В Италии мои родители пробыли три месяца. Врачи матери сказали, что она почти выздоровела, прописали курс дальнейшего лечения уже в России. Родители побывали во Флоренции и в Венеции и вернулись в Москву.

Их приезд я очень хорошо помню. Помню даже ощущение теплоты и мягкости, когда я прижался к рукаву новой шубы матери из меха американского зверька шиншиллы дымчато-серого цвета...

3

Как я любил свою мать! И когда был совсем маленьким, и когда стал постарше. Каждая разлука с матерью воспринималась мною, как искреннее и большое горе. Бывало, отец приезжал в отпуск в Бучалки лишь на месяц, и потому мать в начале лета ездила в Москву его проведать. А во время Германской войны ей приходилось задерживаться в Москве надолго. В ее отсутствие на меня находили приступы чрезмерной, даже ненормальной тоски. Я просто себе места не находил; ужас, что «моя мама» может умереть, порой охватывал меня, и я прятался куда-либо. В Бучалках во время разлуки я — пяти-шестилетний — забирался в отцовский кабинет и мог там часами сидеть, скорчившись на мягком кресле, глядя на портрет матери. Няня Буша приходила за мной и уводила либо в свою комнату, либо в Молодой сад за грибами. Порой я видел дурной сон о матери, просыпался весь в холодном поту и от ужаса даже рта не мог раскрыть...

А сколько беспокойства и горя я постоянно ей причинял ! То у меня болел живот, и она ходила за мной с ложкой касторки, уговаривая выпить отвратительную жидкость, то у меня случалась мигрень, то бессонница, то я заболевал еще чем-то. Из-за своей болезненности я рос избалованным, капризным мальчишкой. Чуть что — принимался реветь, да как — в голос и на весь дом. И мать меня не бранила, а уговаривала. Сколько у нее было терпения и ласки ко мне! И понятно, что наша воспитательница тетя Саша меня не любила. И Нясенька называла меня «противным». Да и я искренне считал себя самым скверным мальчишкой на свете, но исправляться не стремился. А няня Буша меня любила, и я ей отвечал любовью.

Вот пример одного из капризов, кстати, когда уже мне исполнилось шесть лет.