Неопубликованное предисловие к "Запискам уцелевшего"

В пятидесятых годах в нашем доме оказалась книга «Хочу быть топографом», которую мой отец, человек увлекающийся, демонстрировал всем знакомым, обязательно поясняя:

— Вот как надо писать для детей!

Возможно поэтому вскоре у нас появился и ее автор, Сергей Михайлович Голицын, высокий, худощавый, с темными вьющимися волосами и длинным с горбинкой носом. Говорил он монотонным, тихим, слегка гнусавым голосом, комкая слова, склонив голову вниз, отводя взгляд куда-то в сторону.

А жили мы тогда на втором этаже в обширной коммунальной квартире в районе Арбата на Большой Молчановке, в доме, перестроенном в советские годы из городской усадьбы Глебовых-Стрешневых.

— В том зале, — князь указал длинным пальцем в щербатый пол нашей комнаты, — я выпил первый в своей жизни фужер шампанского, — и ровно, без ожидаемых эмоций, связанных с трепетной юностью, добавил: — это было в четырнадцатом году.

Я сфокусировал сознание на так называемом нижнем зале — загаженном, застроенном в двадцатые годы темном пространстве, которое мы вынуждены были миновать по дороге к себе на второй этаж, однако представил его ослепительно светлым, заполненным дамами и кавалерами в офицерской форме (возможно, в этом повинен был Толстой, которого как раз «проходили» в школе). Среди публики я увидел юного темноволосого длинного и гибкого нашего гостя в эполетах, опустошившего бокал искристого вина и небрежно бросающего его через плечо.

Позже, когда мой отец и князь подружились, я узнал, что видения эти ложны: в 1914 году ему, пятилетнему, позволено было, вероятно, лишь пригубить коварного напитка на детском празднике у Глебовых.

Относился Сергей Михайлович Голицын к сломанному поколению русской аристократии, многие из которых стали «талантливыми дилетантами», людьми, не имеющими специальных знаний (власть Советов, как правило, не давала им возможности совершенствоваться в высших школах), однако за счет накопленного веками генетического капитала, способными взяться и с достоинством выполнить практически любую работу.

В «Записках уцелевшего» Голицын сознается, что главной мечтой его жизни с юности было желание состояться писателем. Трудно однозначно ответить сейчас, что он имел в виду: потребность писать, быть признанным или необходимость донести до потомков тот ужас, который пришлось пережить. Скорее всего — все вместе. В первом ему не откажешь: только опубликованная часть «Записок уцелевшего» содержит более сорока авторских листов. А относительно признания вспоминаю такой факт: в конце шестидесятых годов князь заглянул на Молчановку пригласить родителей в Дом литераторов на юбилейный вечер. Узкие его губы непривычно растянулись в мстительную улыбку и, как всегда глядя в сторону, он сообщил:

— Меня, князя Голицына, будет чествовать Союз советских писателей!

При наших встречах и даже в последний раз, буквально за неделю до кончины, Сергей Михайлович повторял:

— Вы должны вступить в Союз писателей, и я вам буду помогать, — всегда при этом добавляя: — в память дорогого Александра Сергеевича.

Так звали моего отца.

К нему Сергей Михайлович относился весьма трогательно, называл своим ближайшим другом, и лишь позже, прочтя «Записки», я понял почему: отец напоминал князю арестованного и погибшего в сороковых годах старшего брата Владимира, которого он боготворил. В книге «Сказание о белых камнях», которую Голицын с отцом делали вместе (Сергей Михайлович писал, а отец фотографировал), князь, рассказывая о том, как готовилось издание, не раз упоминает об их внешнем сходстве, близости мыслей и увлечений, культуре.

Не могу при этом не отметить, что меня всегда поражала разность воспитания представителей двух дворянских семей. Отец, старше Сергея Михайловича всего на семь лет, страдал болезненным пристрастием к канонам поведения (помню, как он сбежал из санатория, потому что человек, сидевший с ним за столом, не умел держать вилку), князь же многих правил не придерживался да, видимо, их просто и не знал.

Пробелы в воспитании князя отец прощал и объяснял тем, что до революции получить его он не успел, а позже родители Сергея Михайловича сознательно внедряли дома стиль поведения рабоче-крестьянского типа. По всей видимости, чтобы не выделяться из общей среды. (В известной мере, Голицыну еще повезло — один мой добрый знакомый, нынешний Предводитель Санкт-Петербургского дворянства князь Андрей Гагарин почти четверть века вообще вынужден был жить под чужой фамилией.)

Невзирая на некоторую парадоксальность суждений, Сергей Михайлович Голицын являл собой пример последовательного русского патриота в традициях русского дворянства, которое, по словам Петра, «ради службы благородно и от подлости отлично». Результатом его неутомимого интереса к исследованию русской культуры, в частности белокаменной архитектуры, древней живописи и народных промыслов, оказались популярные книги, выдержавшие несколько переизданий, множество статей и выступлений для разных аудиторий.

А основной своей аудиторией князь считал подростков, которым посвятил книги «Полотняный городок», «За березовыми книгами», «Страшный крокозавр и его дети», «Тайна Старого Радуля» и целый ряд других. Рассказчик Сергей Михайлович был немного утомительный, возможно, из-за монотонной, в нос, манеры говорить, но его детские книги отличаются живостью и юмором. Библиотекари утверждают, что книги Голицына дети зачитывают «до дыр».

При том, что Сергей Михайлович печатался в советских издательствах и состоял в Союзе советских писателей, он оставался убежденным монархистом. Вспоминаю, как во время грустной встречи друзей, связанной с первой годовщиной смерти отца, одна из присутствующих дам сообщила:

— А я никогда не уважала Николашку!

Князь встал и с трудом (у него болела тогда нога) стал пробираться к выходу.

— Я не желаю, чтобы при мне его так называли, — сообщил он твердо, — я же не зову так вашего Ленина!

Дама пыталась что-то объяснить в оправдание, однако князь, гремя тяжелой палкой, отбыл. Вскоре моя мать получила письмо, где Голицын извинялся за свою несдержанность.

«С того времени я как бы зажил двойной жизнью, — писал князь в “Записках уцелевшего” о трагических событиях 1918 года. — Ничего тут нет удивительного, таков весь строй в нашей стране — все мы живем двойной жизнью». И в этой жизни в одном человеке вполне могли ужиться монархист и советский писатель.

В шестидесятом князь приобрел дом в селе Любец на берегу Клязьмы под Ковровом во Владимирской области. Как-то, путешествуя на байдарках в майские праздники по Клязьме, мы с друзьями оказались в Любце. На берегу появился человек из другого времени в старом тяжелом черном пальто — это был С.М.Голицын. Он показал нам дом, свой рабочий кабинет «Парнас» — отдельную избушку, фронтон которой был расписан его племянником, художником Илларионом Голицыным. Потом мы осматривали старинную церковь Любца, реставрированную хлопотами неутомимого князя, белокаменные резные надгробия сельского кладбища. Перед сном была банька и чтение последних написанных глав «Записок уцелевшего».

Голицын считал, что оставляет наследство, которое может быть опубликовано (в лучшем случае!) лишь в XXI веке. Вышла книга через год после его смерти. Создается впечатление, что ради нее Голицын и собирался стать писателем, остальное казалось разминкой.

Поразительно, что умер князь 7 ноября, в годовщину события, которое сломало его жизнь. А впрочем, не будь той революции, знали бы мы писателя Сергея Голицына? Он попал как раз в ту редкую временную нишу, где писатель, соблюдая принцип «двоемыслия», мог успешно жить литературным трудом.