Неоконченный пасьянс

В квартире царил порядок. Нигде не было никаких следов борьбы: ни разбросанной одежды, ни перевернутой или сдвинутой мебели, как не было и распахнутых створок шкафов и бюро, перерытого белья или какого — либо другого беспорядка. Бросилось в глаза то, что шторы на окнах во всех комнатах, кроме кабинета были задернуты, что создавало некий полумрак в квартире. На маленьком изящном столике в прихожей обнаружились связка ключей от парадной двери: два ключа от наружной двери и один от внутренней. Четвертый ключ, черный, массивный, вероятно, был от двери подъезда. Другая связка ключей торчала в дверях черного хода. Как и парадные двери, черный ход имел две двери, наружную и внутреннюю, с небольшим тамбуром между ними.

Жеребцов, закончив беглый осмотр квартиры, вернулся к трупу, над которым колдовал полицейский доктор. Нож, явившийся орудием убийства, был уже извлечён из лужи крови и лежал в прихожей на куске обёрточной бумаги. С обоих сторон трупа были положены доски, по которым, дабы не запачкать обувь кровью, ходил полицейский врач.

Появился домоправитель с толстым фолиантом под мышкой. Наклонившись к уху пристава, он вполголоса доложил о результатах собственных изысканий:

— С пропиской, значит, у нас дело так обстоит: по этому адресу учтены двое — сама хозяйка, г — жа Мелешевич, она же Барклай, 1842 года рождения и её прислуга, горничная Надежда Толпыгина, 1855 года, родившаяся в селе Лыткарино Старорусского уезда Новгородской губернии. Паспорт Толпыгиной был выправлен в Санкт — Петербурге год назад. Вот — с, можете ознакомиться с записью домовой книги.

Домоправитель открыл свой фолиант в месте, заложенном закладкой, и Жеребцов, опустив глаза, прочёл написанное там. Не успел пристав и рта раскрыть, чтобы задать вопрос, как входная дверь отворилась и на пороге квартиры появились два сотрудника столичного Управления сыскной полиции — Агафон Иванов и Владислав Гаевский.

Это была весьма колоритная пара сыскных агентов, при расследовании уголовных дел действовавших обычно вместе. Весь внешний вид Иванова, выходца из ремесленной семьи, жившей во Пскове, носил печать сермяжной безыскуственности; вместо европейской рубашки с бабочкой ему куда лучше подошла бы русская косоворотка, вместо брюк, обычно весьма мятых — шаровары, а вместо туфлей — сапоги. Круглое лицо северянина с бесцветными бровями и серыми невыразительными глазами казалось простодушным и даже прямо глуповатым; это обманчивое впечатление погубило, кстати, очень многих преступников. За кажущейся медлительностью рассуждений Агафона Иванова скрывался в высшей степени тонкий и наблюдательный ум, отшлифованный к тому же большим житейским и полицейским опытом. Лишённый всякого гонора и гордыни, Иванов никогда не стеснялся расспрашивать людей более сведующих, и потому, хотя и закончил всего три класса церковно — приходской школы, был человеком на удивление эрудированным в самых разных областях знания. Особый талант Иванова состоял в умении драться «на кулачках», приобретённом ещё дни ремесленной юности. Агафону не исполнилось и двадцати лет, как его стали почитать чуть ли не лучшим во Пскове уличным бойцом. Русского человека, во все времена почитавшего силу и всякого рода молодецкую удаль, довольно трудно чем — либо удивить, но о некоторых подвигах Агафона среди столичных полицейских ходили настоящие легенды. Собственно, и в полицию он попал лишь благодаря своим необычным физическим качествам: сделавшись свидетелем нападения на полицейского в поезде, он помог стражу порядка, побил и выкинул в окно шестерых преступников, после чего сорвал стоп — кран и повязал травмированных падением негодяев.

Высокий и худощавый Гаевский, выходец из польской семьи, являл собою полную противоположность кряжистому и внешне меланхоличному напарнику. Если Иванов казался молчуном и тугодумом, то Гаевский, напротив, производил впечатление жуира и балабона. Подвижный, как ртуть, саркастично — ядовитый, безжалостный в споре к оппоненту, он мог бы казаться раздражающе — невоспитанным, если бы не удивительные шарм и артистизм, совершенно необычные для человека его ремесла. В одежде он отдавал предпочтение пиджакам из мягких ворсистых тканей — бархата и велюра — что вкупе с широкими полосатыми брюками и длинными волосами придавало его облику некую неформальность, присущую то ли художникам, то ли артистам. Темпераментный Гаевский вечно подначивал своего более сдержанного друга и коллегу, на что Иванов никогда не обижался и очень бы подивился, если бы однажды эти мелкие колкости вдруг исчезли из его речи. Поляк считал себя настоящим патриотом России и частенько корил «скобаря» Иванова за недостаток «национального инстинкта». В этих укорах, кстати, была своя жизненная правда, поскольку многие инородцы в ту эпоху являлись носителями имперского мышления куда в большей степени, чем самые что ни на есть русские люди.

Войдя в квартиру и поздоровавшись с присутствующими, Иванов вздохнул и развёл руками:

— Ну вот, Владислав, мы опять раньше всех!