Необычный монах

С этими словами Гамо поспешил дальше, как будто стремился избежать дальнейших расспросов, а жена, слуги и служанка последовали за ним. Однако старший по возрасту конюх, похоже не слишком сильно трепетавший перед своим грозным господином, — возможно, потому, что не раз перетаскивал этого самого господина перепившегося до потери чувств из-за стола на кровать, — подергал брата Освальда за рукав и доверительно прошептал:

— Не цепляйся к нему, брат, все едино ответа не добьешься. Дело в том, что этот серебряных дел мастер — его Алардом кличут — на прошлое Рождество взял да и сбежал от нашего лорда. Его, ясное дело, ловили, гнались за ним до самого Лондона, да так и не поймали, а теперь уж, надо думать, никогда не изловят. Я бы на твоем месте не стал ворошить эту историю.

Конюх затрусил следом за своим лордом.

Освальд и другие слышавшие его слова монахи проводили виллана задумчивыми взглядами.

— Сдается мне, — промолвил Кадфаэль, размышляя вслух, — этот Гамо не из тех, кто легко расстается со своей собственностью, будь то хоть серебро, хоть человек. Ежели он что и уступит, то только за хорошую цену.

— Устыдись, брат, — с укоризной в го лосе укорил его стоявший поблизости брат Жером. — Разве он не распростился с этими чудесными подсвечниками, пожертвовав их нашей обители? Совершенно бескорыстно.

Кадфаэль от возражений воздержался, предпочитая не распространяться о том, какую выгоду рассчитывал получить Фиц Гамон в обмен на свое пожертвование. Не было никакого проку спорить с братом Жеромом, который и сам прекрасно знал, что и подсвечники, и годовая фермерская рента дарованы аббатству вовсе не по доброте душевной. Однако же брат Освальд с печалью в голосе заметил:

— Жаль все же, что он, коли уж все едино решил распроститься с этими подсвечниками, не нашел им лучшего применения. Спору нет, они радуют глаз и будут превосходным украшением алтаря, но вот ежели б он с толком их продал да пожертвовал обители деньги, я, наверное, смог бы всю зиму кормить тех обездоленных, что ныне выпрашивают милостыню у наших ворот. У меня от жалости сердце кровью обливается — ведь многие из них не доживут до весны. Помрут с голоду, а помочь им я бессилен.

— Да что ты такое говоришь, брат, — разохался Жером, — он ведь преподнес свой дар не кому-нибудь, а самой Пресвятой Деве. Остерегись, брат, не повторяй греховного заблуждения тех, кто осудил женщину, принесшую сосуд с благовониями и умастившую ими ноги нашего Спасителя. Помни, Господь повелел им оставить ее в покое, ибо она сделала доброе дело.

— Благой и идущий от души порыв — вот что позволило ей удостоиться похвалы из уст Господа нашего, — с благоговением в голосе промолвил брат Освальд. — «Она сделала что могла», — так сказал Иисус апостолам. Но он никогда не называл ее поступок благоразумным, потому как, малость подумав, она, возможно, сумела бы найти драгоценным благовониям и лучшее применение. Но в одном ты прав — не пристало мне порицать дарителя по совершении им даяния. Пролитое мирро все едино не соберешь в сосуд.

Взгляд его, восторженный и в то же самое время сокрушенный, задержался на серебряных лилиях, увенчанных теперь столбиками воска и пламени. В отличие от пролитого мирро употребить их по иному назначению было еще возможно — точнее сказать, было бы возможно, окажись Фиц Гамон более добросердечным и сговорчивым человеком. Но, с другой стороны, он имел полное право распоряжаться своей собственностью по своему усмотрению.

— Они преподнесены в дар Пресвятой Деве, — с жаром возразил Жером, набожно закатывая глаза, — а потому даже сама мысль о каком-либо ином их использовании, пусть даже самом достойном, есть не что иное, как кощунство. Думать о таком — и то тяжкий грех.

— Когда бы сама Пресвятая Дева, снизойдя до нас, явила нам свою волю, — суховато отозвался брат Кадфаэль, — мы бы точнее знали, какое прегрешение почитать тяжким, а какое пожертвование — достойным и благочестивым.

— Разве свет, сияющий над святым алтарем, не есть благо? — не унимался Жером. — И может ли любая, уплаченная за него цена, считаться слишком высокой?

«Вот хороший вопрос, — размышлял брат Кадфаэль, направляясь в трапезную на ужин. — Пожалуй, стоило бы задать его брату Джордану. Порасспросить, что он думает о цене света».

Брат Джордан был стар, давно одряхлел, а в последнее время к его немощам добавилась и новая напасть — он начал по степенно терять зрение. Пока еще старый монах мог различать смутные, словно тени, очертания предметов, а по обители и ее окрестностям передвигался без особых затруднений, потому как знал здесь каждый закоулок и дорогу куда угодно нашел бы даже в кромешной тьме. Но по мере того как вокруг старца смыкался мрак, приверженность его свету становилась все более самозабвенной и пылкой. В конце концов дело дошло до того, что брат Джордан оставил все остальные обязанности и всецело посвятил себя уходу за свечами и лампадами на обоих алтарях монастырской церкви, что позволяло ему всегда иметь пред своими очами свет, причем свет возожженный ко вящей славе Господней.