Необходимое убийство

Наголодавшиеся и настоявшиеся за день люди, ввалившись и с шумом рассевшись, набросились на яства не разбирая. Кутью, кутью сначала, наводила Прасковья порядок. Ей послушно тянули ладони для кутьи. Кто-то и отстал по дороге, но пришли многие. Покойнику налили водки и накрыли хлебом и в блюдце насыпали зерен пополам с изюмом, как птичке, думает Верка. На пустовавшее, но будто и занятое место старались не смотреть. Вот видишь, а ты переживала, толкнула Авдотья Прасковью: двадцать пятый он, нечетное. И обе захихикали, прячась и накладывая себе в тарелки. Ну, помянем, прогудел заботливо усаженный перед тем отец Николай. Выпили все, и теперь ели молча, глуша голод, что отчасти соответствовало и случаю, настроение получалось строгое и почти траурное. Но постепенно стали заниматься и разговоры: вспыхивали и гасли, как в печи, когда тяги мало. Перекидывались словами, роняя еду, спрашивали и не отвечали, жевали, просили что-нибудь передать. Но, по мере того, как люди насыщались, речи становились длиннее, а слушавшие внимательнее. Усилившиеся гул, гам и ропот сливались воедино, и уж можно было разобрать и отдельные темы, и настроения или интересы.

Говорили о войне. Недавно кончившейся, и непонятно, победили или нет, но кажется, что победили. А то б мы знали. Как же, сказали тебе! — возражал тут же кто-нибудь отчаянный. Тогда на него шикали. И о той, что еще будет, не миновать. И кажется, что эта посильней разразится. Вздыхали. Ох, жаден немец до нашей земли. Конечно, объяснял кто-нибудь, — земля-то какая, погляди, такой всякому захочется. Разобьем! — удало выкрикивал соседский малой Гришка, которому в армию. Соглашались: конечно, разобьем. Ну а вдруг да не сразу. Страдать будем. Немец, он посильнее финна будет, хотя у финна и лыжи. Так что неизвестно еще, — говорил хромой дядя Коля, не тот, что с грузовиком, а живший по другую сторону от железки, почти у самого завода. — Зато у немца — техника, интеллигентно возражал учитель Алексей Анисимович, посверкивая очками. — Ну и что ж, что техника, — сейчас же спорил Петр Абрамов, староста, не любивший учителя. — Это вам, молодым: техника! А у нас ее нет, что ли? И у нас техника. Просто нам не все говорят. А я знаю, наши тоже готовятся. Немец придет, а его уж ждут. Да с припасом. Вот он удивится-то, — хихикал Абрамов. — Как же, сказали тебе! — опять встревала щуплая и шустрая баба Феня, о которой никто не знал, сколько ей лет, а она скрывала; бабой Феней ее звали чуть не с молодости, хотя у нее никогда не было семьи, а стало быть, и внуков. — Тебе скажешь, а ты все и выдашь неприятелю. Я зна-а-аю, — и крутила пальцем, выпившая и уже раскрасневшаяся. — Ничего не выдам, — отчего-то обижался учитель Алексей, тоже нетрезвый, да и слаб он был против остальных. Но на него уже не обращали внимания.

— Да видел я немца, — важно говорил бородатый дед Степан, воевавший еще в первую войну и оттого считавший себя специалистом. Злые языки, правда, утверждали, что всю войну он прошагал с обозом, там его и зацепило осколком несильно, о своем ранении дед упоминал часто. — Дохлый народ! Против нашего мужика ничего не сможет. Один наш ихних, — он посчитал, загибая пальцы, — троих, а то и четверых уложит. — Но техника, — не унимался учитель, подняв, в свой черед, палец. Но на него прикрикнули: — Да цыц ты, надоел, проклятый! Сиди уж, раз пригласили. — А я могу и уйти, — говорил нетрезвый учитель, приподнимаясь. Его усадили обратно. — Главное, чтоб голода не было, — проговорила ни к селу ни к городу тетка Клава. И с этим все были согласны, закивав; прошлый голод многие помнили. — Да уж, — заговорили между собой, — голод хуже войны, да и войны без голода не бывает. И сейчас же за столом возникло, будто встало, нечто грозное и серьезное, что к разговорам о битом немце не сведешь. Замолчали, задумались. Тетка Клава, так всех расстроившая, жила через два дома, муж ее помер, детки разъехались, и делать ей было нечего. Вот она и заходила к Валентине по-соседки и о перипетиях ее отношений с Иваном все знала; что видела, о чем Валя сама рассказала, за что и кляла себя. Вот и теперь Клавка время от времени вскидывала на Валентину зоркие, острые глазки да еще заговорщицки поджимала блеклые губы, мол, ничего, отобьемся, ты, главное, не бойся, и я за тебя. Эти Клавкины губы и взгляды раздражали Валентину.

Верка слушала, будто ожидала чего-то, что еще не сказано, но непременно, вот-вот, и будет, — во все уши, глаза, остренькие, со слезой, ноздри, губы и даже торчащие, с утра заплетенные матерью, отливающие желтизной косички тоже слушали изо всех сил. Отец, благодушествуя, иногда называл ее рыжей. И правда, рыжая, но уже отвлекаясь от сестры, прислушивался к тому, что тянул обомлевший и подобревший от самогонки отец Николай, прерываясь лишь на то, чтоб зажевать огурчик или грибок. Пьян поп… нет, жуй поп гриб гроб груб… или грабь гроб, все равно, внутренне рассмеялся Юрка стихотворению, которое недавно в классе проходили, но, вспомнив про гроб, опять расстроился, видно, не уйти уже от него.