— Неужто? — удивилась Палага. — Такой шкилет — и по горам! — И опять затряслась, задрожала в немом смехе.
— Правда, — сказал я. — Дышать горным воздухом, аппетит нагуливать.
— Ну-ну… — Палага вытирала платочком глаза. — Лида вон тоже гуляет, кавалера вчера приглядела. Худу-ущий, на ладан дышит.
— Физик? — удивился я. — Мы живем в одной комнате.
— Ну и что! — вспыхнула Лида. — Мы просто разговаривали, гуляли. Зачем он мне, когда муж дома?
— Дома у нас у всех мужья, — сказала Палага строго.
— У меня здоровый, мастер спорта по боксу. Раунды, нокауты — больше ничего не знает.
Покончив с обедом, мы стали разрабатывать меню на завтрашний день. Лида оказалась неприхотливой и доверила выбор нам, убежав тотчас в поликлинику, Палага остановилась на любимых щах и гречневой каше, но я, завладевший листком и карандашом, заказал ей на обед фруктовый суп и морковные котлеты, а на завтрак и ужин самые легкие блюда. Себе выбрал мясные и мучные — пусть не десять, а пять-шесть кило для счастья надо набрать. Аполлинария Сергеевна мне не доверила, прочитала весь перечень блюд, перевернула листок и посмотрела, нет ли еще чего на обороте.
Мы с Палагой ушли, а она еще сидела над листком и выбирала.
— Ученая, — сказала, отдуваясь, Палага. — С мужем сюда приехала.
Мы разошлись на отдых, а после полдника сговорились пойти погулять по лесопарку. Палага оказалась скорой на ногу, и я за ней еле-еле поспевал. Идет, как танк, сучья за ней трещат, и отдувается шумно, с присвистом. Мы влезли на обзорную башню, построенную горцами в давние времена, и стали глядеть на горы. Палага, вытирая потное лицо платком, сказала, что нынче утром она увидала горы и так обомлела, что стала креститься.
— Такая красота, что слов нету! И чистые-то они, и розовые вроде, а вроде и подсиненные от небушка. И ведь близко-близко, прямо рукой подать! Да-а… Степи вот у нас тоже красивые, а другие.
И Палага стала рассказывать, какие у них в Оренбуржье степи, просторные такие, далеко вокруг видно. Глянешь этак утром, на восходе, лежит она, матушка, без конца и края, зелеными хлебами переливается, и ничего лишнего — только степь да небо. Хорошо! Старик ее теперь, поди, сено убирает, счастливец, в лугах ночует, на волюшке, и, несчастный человек, гор этих не видит.
Мы вскарабкались с ней до половины ближней небольшой горы, обросшей редким лесом и кустарником, ободрали руки и ноги, а Палага порвала чулок и так рассердилась, что стала ругать дураков врачей, которые не нашли от полноты лучшего лекарства, чем это лазанье.
Аппетит за ужином у нас был зверский, и мы попросили добавки. Спал я тоже как убитый, не слышал даже, когда вернулся мой молчун физик, ходивший в кино.
Утром я увидел его глядящим на горы. Длинный, костлявый, он сидел на кровати, завернувшись в одеяло, и потрясение молчал. Белое лицо его, застывшее, без кровинки, было под стать цвету этих вечных гор, безмолвных и сосредоточенных. Даже синие жилки у него на висках и на шее виделись так же, как темно-голубые среди снега расщелины гор. Только горы были ярче, они жили, а у физика потухли даже глаза.
— Чем болеете? — спросил я.
— Лейкоз, — сказал он, раскрыв сухие губы.
Лейкоз… Не то что я, не ревматизм какой-нибудь подцепил, а что помудрее — лейкоз. И здесь по Сеньке шапка. Не дай бог никому такой шапки.
— И как?
— Несколько месяцев продержусь, работу надо закончить. У меня интересная тема.
Узнать бы, как таких самоотверженных делают! В гробу стоит, и тема ему интересна. Лида тоже, видно, к этой теме относится.
Я пошел на лечебную гимнастику, потом на завтрак. Палага была недовольна моим выбором блюд, но ничего не сказала и только задирала все время Аполлинарию Сергеевну. Она смеялась над ее строгостью и ставила ей в вину и образование, и красоту, и даже ее имя.
— Аполлинария — это вроде Полины, а Полина та же Пелагея, — рассуждала она. — Выдумываете все позаковыристей, а цена-то не названию дадена.
— Странная логика, — пожимала плечами Аполлинария Сергеевна. — Мы же не сами выбираем себе имя.
— Зато вы оправдываете его, — сердилась Палага. — Ты вон и серьги нацепила, и губы красишь, и очки золотые, а муж за другим столом сидит.
— Он диетчик.
— Диетчик! Лида вон тоже диетчика подхватила, а у него, сказывают, кровяных шариков только тридцать процентов.
— Он хороший, — сказала Лида, покраснев. — Это он на работе заболел, он не виноват.
— Он-то не виноват, да и ты здесь ни при чем.
— Он ученый, — защищалась Лида.
— Ну и что? Они, ученые-то, диету вон придумали, очки носют, имена мудреные, а дело-то в пирогах, а не в загибах.
После завтрака мы ездили автобусом на белореченские ванны, и Палага удивилась, что я выполняю такие же процедуры, какие предписаны ей.
— Хороша наука, — ворчала она. — Толстый или тонкий, в одну ванну макают, только я больше лежу, а ты меньше. Спросила врачиху, а она — кушайте, говорит, умеренно — и похудеете. Дуреха, кто же голодом лечит!
В обед она не стерпела моего коварства и позвала официантку.
— Вот что, красавица. Этот заморыш, — она взглянула в мою сторону, — фруктовый суп мне заказал. Это что же, вроде компота?