Необъяснимые явления

– А еще надо бы тебе… – Тамара назвала травки, которые надо попить (и названия которых, разумеется, тут же вылетели у меня из головы).

– А от сглаза можешь? – довольно глупо спросил я. Тамара покраснела и кивнула. Покраснела, привыкнув считать сглаз и прочую мистику чем-то совершенно неприличным. Как бы и нехорошо поминать сглаз в порядочном обществе честных девиц. Матерщину в своем присутствии, кстати, Тамара легко допускала: привыкла к ней с раннего детства и от нее вовсе не краснела. Пустяки, дело житейское…

Кроме знания активных точек на человеческом теле и умения на них нажимать, было и еще «другое», к которому нужно было готовиться, готовиться и готовиться…

На всю жизнь Тамара запомнила, как открылась ей тайна сломанных досок в заборе, свистящий голос бабушки в полутьме баньки, ее почти что страшное лицо.

– Сделаешь доброе дело – тут же надо и злое! Построишь – тут же и разрушь! Хоть ветку обломи, хоть доску в заборе разрушь! Иначе саму тебя, как эту доску, переломит…

– А что надо сломать… Бабушка, неужели надо убивать?!

– Вовсе не надо. Агафья – та пауков в баньке душила, но вообще-то не обязательно. А сломать, испортить что-нибудь да надо.

– Как?

– Как добро творишь, так и ломай.

О чем идет речь, Тамара поняла скоро, когда к бабке принесли заходящегося криком малыша.

– Давно орет?

– Третий день…

– Ну, давайте.

Бабка унесла вопящий, изгибающийся сверток, что-то приговаривала, разворачивала, стала водить руками вдоль покрасневшего прелого тельца.

– Что они его, не моют никогда?! – ворчала бабка, и тут же Тамаре: – Видишь что? Грязный он, вонючий, само собой будет орать. А тут еще и сглаз…

Что бормотала бабка, Тамара не уловила, но похоже, что не в этом было дело, не в бормотании. Даже не в легком-легком массаже, касании тельца младенца было главное. Бабка напряглась, словно от нее через пальцы что-то переходило к младенцу, Тамара почувствовала: главное именно в этом.

Малыш внезапно замолчал, завертел головой, и взгляд у него изменился. То был взгляд напуганной зверушки, тут сделался осмысленный, изучающий. Громко сопящий мальчишка обнаружил возле себя чужих людей, скривил губы, собираясь зареветь… но почему-то не заревел: то ли влияние бабки, то ли попросту устал орать.

Бабка сгребла малыша, даже не стала толком заворачивать, вынесла переминавшейся с ноги на ногу матери, ждавшей с перекошенным лицом.

Едва кивнув рассыпавшейся в благодарности женщине, выскочила наружу. Явственно послышался звук: лопнула доска в заборе. Ульяна Тимофеевна вернулась без капель пота на лбу, румяная, с довольнехонькой улыбкой; она еще долго поила гостью чаем с вареньем, пеняла на плохо просушенные, нестираные пеленки, пугала ее болезнями, с которыми и ей, Ульяне Тимофеевне, не справиться.

Тамаре на всю жизнь запомнилось, как из бабушки в младенца как бы перетекало нечто, и высокий звук лопнувшей доски.

Запомнилось еще, как Ульяну Тимофеевну позвали к женщине, доходившей от камня в почке. Стоял сильный мороз, шли на другой конец деревни. Платками закутались так, что, по словам Тамары, «еле глаза было видно».

– Ох, Ульяна Тимофеевна, помогай… – метнулись к бабке с крыльца.

– Не мельтешите. Татьяна где?

– Фельдшер был, ничего не сказал…

– Фельдшер! – фыркнула бабка надменно.

Возле раскрытой кровати на табуретке сидит, закусив губу, женщина – крупные капли пота на лице. Сидит – и сразу видно: боится переменить позу, боится шелохнуться, так ей больно. Потому и сидит не на кровати – на жестком.

При виде Тамары губы, впрочем, тронула улыбка.

– Учишь, Тимофеевна? – чуть слышно.

– Учу, – коротко ответила бабка, как полено о полено стукнуло.

Зыркнула глазами, выгоняя прочь ненужных, и опять Тамара видела, как из бабушки как будто выходило что-то, перетекало в больную.

– Вот сейчас, сейчас… Гляди, Танюша, веду я его, веду… – бабка говорила легко, нараспев, почти пела. – Вот сейчас должно и полегчать…

Татьяна кивнула, пока еще закусив губу, еще тяжело, с натугой втягивая воздух.

– Во-оот… Во-оот… Гляди, теперь он уже не опасный, камешек этот, – все пела, причитала бабка, и Тамара видела: женщина успокаивается. Ей уже не так больно и страшно: не так напряжено лицо, не так руки стиснули платье, глаза обрели выражение.

Тамара не могла бы сказать, сколько времени прошло, пока женщина выпрямилась, улыбнулась, сказала: «Ох…». Выпрямилась еле заметно, улыбнулась чуть-чуть и сказала еле слышно. Но ведь сказала же?!

Еще работала Ульяна Тимофеевна, и Татьяна легла наконец, тихо, протяжно вздохнула – отпустила боль. Ульяне Тимофеевне кланялись, что-то совали, что-то сулили, полусогнувшись, бегали вокруг. Старуха решительно шла, закусив нижнюю губу, с окаменевшим лицом; щеки прочертили крупные капли из-под волос.

– Потом! – властно отстранила она свертки, чуть не бегом выскочила на стылую, уже под ранними звездами улицу. По улице старуха шла чуть ли не бегом, с каким-то перекошенным лицом.

– Бабушка… Тебе нехорошо?

– Молчи, не суйся под руку.