Ненавижу семейную жизнь

Когда я ушла от Кривопалого, напоминаю я ей, я хотя бы не бросилась тут же в чьи-то объятия. Себастьян появился года через два, и это были для меня очень печальные годы. Мне очень плохо, когда я одна, без мужчины. Те далекие времена на Колдикотт-сквер вспоминаются мне и как очень счастливые, и как полные уныния, у Серены тогда было все, а у меня ничего, и я мыла полы в картинной галерее “Примрозетти”. Но, может быть, это просто привычка, я все же дитя своего поколения. После того как Себастьяна посадили в тюрьму, я научилась приглашать мастеров, и они починили дверь гаража, оштукатурили потрескавшийся потолок в спальне, да что греха таить — заново отделали весь дом, вставили картины в новые рамы, перетянули диван. Себастьян не выносил, когда рабочие в доме. Считал, что всем должен заниматься хозяин — каждый сам себе сантехник, только вот руки все никак не доходят.

— Но что он скажет, когда вернется домой? — говорит Серена.

— Если рабочих в доме не будет, он ничего не заметит, — говорю я, и мы обе смеемся.

Она говорит, что у Себастьяна много общего с Джорджем. Я спрашиваю, тоскует ли она по Джорджу, и она признается, что конечно тоскует: чем больше времени проходит со смерти человека, тем легче вспоминается хорошее и забывается плохое. И все равно, когда она думает о его измене, о связи с Сандрой, совсем некрасивой, заурядной женщиной, ее и сейчас словно ножом ударяют в живот и сердце разрывается на части. Двенадцать лет прошло, а она до сих пор не может забыть мучительных подробностей: как он, должно быть, потешался над ней за ее спиной, когда привез ее, ничего не подозревающую, посмотреть квартиру, где жила его любовница, — какое предательство, какая жестокость, а ведь Серена ничего дурного ему не сделала, только любила преданно и верно.

— Имей совесть, Серена, — говорю я. — У тебя тоже были романы.

— Но все они ничего не значили, — говорит она и начинает смеяться — все-таки хватило ума.

Некоторые яркие, интересные мужчины предпочитают самых обыкновенных, ничем не примечательных женщин, продолжаем рассуждать мы. Казалось бы, рядом с таким красавцем должно быть ослепительное гламурное создание, так ведь нет, они выбирают что-то немыслимо безвкусное, безгласную серую мышку, которая на самом деле оказывается форменной держимордой, требует, чтобы мужчина застегивал ей молнию на платье, приносил ей сумочку, хотя прекрасно может справиться со всем этим сама; она блюдет высокие нравственные идеалы, обвиняет мужчин в неполиткорректности, закрывает им рюмку ладонью и говорит: “Хватит, ты и так слишком много выпил”. Мы с Сереной дружно приходим к выводу, что возле такой женщины мужчины чувствуют себя в безопасности, они словно бы вернулись в детство, а она — ну разве что самую малость недотягивает до мисс Садо-мазо, у нее и высоченные каблуки, и плетка в арсенале, однако общество не возражает.

Потом мы возвращаемся к Мартину и Хетти, их союз, считаем мы, прочный и крепкий, Агнешка, наверное, и в самом деле сокровище, и все, что они о ней рассказывают, правда, а мы с Сереной просто две старые злыдни. Мы заметили, впрочем, что после того, как Мартина повысили, а Хетти вернулась на работу, они перестали вести долгие, жаркие дискуссии о политике и нравственности, а беседуют все больше о еде, прогулочных колясках и ватных палочках. Возможно, благополучие и высокие принципы плохо уживаются друг с другом, возможно, благородным идеям непременно нужна нищета, только в ней они и расцветают. Комфорту убеждения ни к чему.

И мы цитируем Йейтса, как когда-то наша мама Ванда. Про жуткого зверя, который подкрадывается к Иерусалиму, чтобы там родиться. Нас пробирает дрожь.

— “У добрых сила правоты иссякла”, — произносит Серена.

— “А злые будто бы остервенились”[12], — продолжаю я.

Нам обеим хочется, чтобы Хетти и Мартин поженились. Конечно, сами-то мы для них дурной пример, слишком уж много раз мы это проделывали. Наверное, они смотрят на нас и думают: “Зачем нужны все эти глупости?”

— Мы в нашем поколении выходили замуж, потому что брак хоть как-то удерживал мужа, — говорит Серена. — Мы не могли рисковать.

— А нынче все в свободном полете, — говорю я, — и никто никого не старается удержать. Ушел один — тут же найдется другой.

Серена говорит, что не стоит делать такие глобальные обобщения. Люди страдают ничуть не меньше, чем всегда. Я возражаю: нет, меньше. Если человек начинает испытывать легкий душевный дискомфорт, он тут же идет к психоаналитику, и тот избавляет его от неприятного ощущения.

— Что ж, — заключаю я, — как бы там ни было, придется нам с тобой довольствоваться тем, что у нас есть: каждому свое. У тебя Кранмер, у меня Себастьян. Партнеры, которых оставила нам жизнь, когда музыка смолкла.

Серена долго молчит, потом произносит:

— Говори о себе.

Чернослив в шоколаде