Ненавижу семейную жизнь

Я вышла за отца Джейми, Чарльза, более или менее случайно — как в голливудских фильмах тридцатых годов, там юные прожигатели жизни просыпаются утром в незнакомой постели и с изумлением обнаруживают у себя на пальце обручальное кольцо: они, оказывается, муж и жена! Мы были в Лас-Вегасе, оба были пьяны да еще бог весть какой гадости нанюхались. Юридическая действительность нашего брака всегда вызывала сомнения. И уж конечно сама я никогда не пользовалась титулом — считала, что не имею на него права, при сложившихся-то обстоятельствах, хотя вполне понимаю, почему Джейми хочет его получить: видит бог, больше ничего ему от отца не досталось.

После того как погиб Каррен и родилась Лалли, я перестала бродяжничать и попала в компанию художников. Позировала им обнаженной, спала в студиях, насквозь пропитанных запахом скипидара, и радовалась жизни как умела. Девочку я то и дело подкидывала Ванде, а потом и вовсе у нее оставила — тот отрезок моей жизни кончился, и я уехала с Чарли в Америку.

Там я, стараясь поддержать Чарли, научилась танцевать стриптиз у шеста, играть на скачках и в казино, и кончилось тем, что я забеременела Джейми. Аборт делать я не захотела. Понимала, что если сделаю, то уже ничто меня не спасет, скачусь на дно и окончательно погибну. А на краю пропасти я оказывалась уже не раз. И Серена наскребла денег, чтобы я вернулась домой, в Англию. Так я в конце концов оказалась в Примроуз-Хилл.

Прошу не забывать, что, когда я бросила Лалли на свою маму Ванду, я была очень молода, страшно растерянна и все еще рыдала по ее отцу. Да, меня можно извинить, но какое же это недомыслие — причинять зло своим собственным детям, потом всю жизнь мучаешься виной перед ними, думаешь, что они могли бы вырасти совсем другими и насколько счастливее сложилась бы их жизнь, не сделай ты того, другого, пятого, десятого. Что я бросила Лалли тогда, это бы еще ладно, но пятнадцать лет спустя я решила, что все, с меня хватит, я ненавижу сидеть за рулем, у меня больше нет сил возить Лалли в музыкальную школу и на ее сольные выступления в часы пик по забитым улицам, и определила ее в безумно прогрессивную школу-интернат с музыкальным уклоном, и там она забеременела и родила Хетти, которую и оставила у меня на руках… Не поступи я так, может быть, моя дочь улыбалась бы чаще… Но тогда бы у нас не было Хетти и вот теперь Китти, и так далее до бесконечности.

Космологи астролого-целительско-ясновидческого направления говорят нам, что, вполне возможно, в бесконечности мироздания существуют альтернативные вселенные, где из всех наших поступков вытекают совсем другие последствия. Словно в каком-то гигантском компьютере хранятся иные миры, где Себастьяна не сажают в тюрьму, Каррен не умирает, Лалли появляется на свет веселой и добродушной, выходит замуж за банкира и рожает троих детей, да и вообще — как знать? — не приходим ли мы в этот мир с воспоминаниями о жизни, прожитой нами в другом? Но боюсь, есть основополагающие принципы, которых не изменить, например то, что благополучный исход не оправдывает совершенного зла и не отпускает нашу вину.

Каррен, отец Лалли… Я познакомилась с ним в 1953 году, в Сохо, в клубе “Мандрейк”, куда пришла вместе с Сереной. Ей был двадцать один год, мне — двадцать. В полутьме сидели художники, поэты и прочие богемные смутьяны и играли в шахматы, пили дешевое вино и готовились совершить мировую революцию. Серена была ужасно не уверена в себе, а я уж слишком уверена.

Серена познакомилась с Дэвидом, у него была энциклопедическая память, он играл на гитаре и пел и, раз увидев Серену, стал ее упорно преследовать, она в конце концов сдалась и родила ребенка, но выйти за него замуж гордо отказалась.

А я познакомилась с Карреном, он был удивительно красив, лет двадцати пяти, по вечерам он играл в шахматы в клубе “Мандрейк”, а днем — на флейте в метро, клал на пол перед собой ирландскую клетчатую кепку с помпоном, а прохожие бросали ему в нее мелочь. Играл, пока не прогонит полиция, а прогоняли его, как он жаловался, чуть не каждый час.

Каррен был очень красивый, но, наверное, слегка сумасшедший. У него были блестящие черные волнистые волосы, бледное лицо и синие глаза, а карманы набиты деньгами. Мне это всегда нравилось в мужчинах. Пассажиры его обожали: играл он прекрасно, и я до сих пор не могу слышать без слез The Rose of Tralee, Danny Boy и The Four Green Fields. Печальные, дивные звуки летели под сводами мрачных подземных коридоров, не заглушаемые грохотом поездов, они рассказывали об утраченной родине, о погибшей любви. Как же я его любила.

Он позволял мне сидеть возле него на пледе — в те дни уличные бродяги еще не начали заводить себе собак, чтобы было не так одиноко. Плед был зелено-бело-черный, клетчатый “Маклин”, я подбирала с него брошенные небрежной рукой и не попавшие в твидовую кепку монетки. Когда я была на пятом месяце, Каррена убили в пабе во время драки.