Нелюбим

А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.

Вот оно вознеслось вверх и заполнило собой небо, и глянуло на него оттуда, как лик с купола храма, глазами строгими и полными тревоги. Печаль скопилась в уголках их, переполнила и, высвобождаясь немедленно, пролилась вниз слезами и дождем.

Вскинув руки вверх, Тант рассмеялся, радуясь и такой малости.

А музыка все бурлила, неистовствовала, срывалась паводковым потоком, зримо вскипала волной и опадала клочьями пены на потрясенную обнаженную душу Танта. Чувствовалось, близок момент, когда невозможно будет выносить такую необузданную страсть душе человеческой.

Ника выхватила гвоздики из вазы и, прижимая к груди, еще покружилась с ними, а потом бросила цветы охапкой, точно со сцены в партер. Едва коснувшись земли, гвоздики превратились в семь юных дев, облаченных в легкие шелка всех оттенков алого. Влекомые ветром фантазии и волшебства, они закружились вокруг Танта, творя свой танец, сплетая священнодействие. Их появление Тант воспринял с восторгом, как следующую картину в едином полотне спектакля. Теперь он знал, что в жизни возможно все. Жизнь вообще переменчива, как погода у моря, он продолжал аплодировать, нимало не удивившись изменению мизансцены.

В тот миг, когда музыка достигла недостижимых, казалось, высот крещендо, шафранной змейкой, проворней стрелы дикаря, взвилась в воздух лента, которой изначально был перетянут сверток с сюрпризом, и обвила грудь Ники. Девушка содрогнулась, сжалась, точно лента на самом деле была не шелковой, а стальной. Музыка резко изменилась. Вот только она вся – пыл исступленности, разгул удальства, лихая скачка наперегонки со временем, и вдруг остановка, глубокий реверанс и поворот, и опрокидывание в завораживающий трепет чувств. Томный вздох, полу взгляд, полуулыбка – священные мгновения любви. А Ника уже вышивает новый, неспешный, невесомый, невообразимый, как сон мотылька, танец, вдохновленный сквозным призывом к любви и предчувствием счастья. Это – сны всех детей нашей грешной Земли, это – грезы вершащих любовь наперекор леденящему ужасу исчезновения.

Но что это?

Неуверенной, непослушной рукой, будто двигал ей кто-то посторонний, Ника нащупала край ленты и потянула за него. Медленно, очень медленно, скользя по течению музыки, отдаваясь ему, повинуясь. Следом за лентой, легкий и послушный, потянулся шелк ее платья. И все ее движения – до последнего взмаха, до тихого вздоха, – словно сомнамбулы, повторили остальные девушки, призрачные нимфы сна, из сна и пришедшие.

Лицо Ники исказилось болью и страданием, не лицо, а сплошная гримаса, маска ужаса и отвращения. Очевидно, все, что она делала, противно ее воле, но слишком велика оказалась сила, ее принуждавшая, и не было от нее спасения.

Но Тант!

Он уже не видел лица девушки из шара, даже не смотрел на него! Вознесясь на вершину крамольной своей радости, он, затаив дыхание, следил, как опадает шелк с ее подневольного тела. И вот уже зудящее желание естества возникло в нем, выстрелило. Камень малый сорвался с вершины и породил лавину, которой невозможно противостоять. Тант вскочил, готовый броситься вперед, но…

Что-то непонятное, что-то странное произошло с ним. Он будто налетел телом и ударился о невидимую стену. Прилип к стеклу, раскинув руки, после чего надломился, смялся и, прижимаясь к преграде, сполз на пол.

Тант так и не понял тогда, и после не мог решить – что это было? То ли сработала внутренняя его самозащита, то ли некто, часто именуемый судьбой, уберег его в этот раз от несчастья. А, может, просто порыв свежего ветра рассеял туман и видения в его воспаленном мозгу. Животная стихия унялась, и пелена спала с глаз Танта, будто омыли их живой водой из открывшихся целебных фонтанов. Он прозрел, увидел – и ужаснулся. И содрогнулся, от стыда и раскаяния.