Некоторым образом драма

Мы сто белух уже забили,
Цивилизацию забыли,
Махрою легкие сожгли.
Но, порт завидев, грудь навыкат,
Друг друга начали мы «выкать»
И с благородной целью выпить
Со шхуны в Амдерме сошли.
Мы шли по Амдерме как боги:
Слегка вразвалку, руки в боки,
И наши бороды и баки
Несли направленно сквозь порт.
И нас девчонки и салаги,
А также местные собаки
Сопровождали, как эскорт.
Но, омрачая всю планету,
Висело в лавках: «Спирту нету!»
И, как на немощный компот,
Мы на игристое донское
Взирали с болью и тоскою
И понимали: не возьмет!
Ну, кто наш спирт и водку выпил?
Ну, пьют же люди, просто гибель!..
Тут тощий, словно бы моща,
Марковский Петька из Одессы,
Как и всегда, куда-то делся,
Сказав таинственное: – Ща!..
И вскоре прибыл с многозвонным,
С огромным ящиком картонным,
Уже чуть-чуть навеселе.
И звон из ящика был сладок,
И каждый понял: – Есть, порядок!
И подтвердил Марковский: – Е!
Мы размахались, как хотели,
Зафрахтовали люкс в отеле,
Уселись в робах на постели,
Бечевки с ящика слетели.
И, в блеске сомкнутых колонн,
Пузато, грозно и уютно,
Гигиеничный абсолютно,
Предстал… тройной одеколон…

Повесть о радисте Камушкине

1

Федор Иванович Камушкин жил на одном из ленинградских каналов, в тех местах, которые никогда не попадают на видовые открытки, где все еще много сырой тишины, запаха грязной воды, где берега каналов не забраны гранитом, а желтеют одуванчиками просто по земляному склону. Старые тополя доживают здесь последние годы, разглядывая свои отражения в неподвижной воде, и стариковски вздрагивают от криков мальчишек, вылавливающих из канала неосторожную кошку.

За дальними крышами видны верхушки кранов на судостроительных верфях; краны бесшумно двигаются среди низких облаков, а вечерами на них загораются красные пронзительные огоньки. Здесь мостовые горбятся морщинистыми булыжниками. Булыжники по ночам вспоминают стук ломовых телег, грубые подковы битюгов, изящный шелест тонких шин извозчичьих пролеток. Днем по булыжникам проносятся к складам и верфям вонючие грузовики, и стены старинных домов дрожат, пугая жильцов, и на штукатурке потолков змеятся трещины.

Во дворах много дров, поленницы обиты жестью и досками. Когда осенью дуют ветры с залива и черная вода выпирает из каналов, дрова всплывают и грудятся в подворотнях, и жильцам есть о чем поспорить, потому что все дрова здорово схожи и сразу с ними не разберешься. В квартирах общие кухни, нет ванн, а все дворники, по твердому убеждению хозяев, наигорчайшие пьяницы. Однако когда та или другая семья получает квартиру в новом районе города – там, где есть теплоцентраль, ванная, мусоропровод и трезвые дворники, – то какая-то взаимная грусть охватывает и старые дома и уезжающих. Горько, как по покойнику, плачут старухи, закрывая лица шерстяными платками; сбычившись, надув губы, стоят мальчишки и смотрят на шкафы, освещенные ярким солнцем. Шкафы на улице выглядят непривычно, кажутся чужими и жалкими. Мальчишкам стыдно перед прохожими за такие шкафы… – Приходить будешь, Ленька? – спрашивает какой-нибудь Витька.

– А ты думал? – почему-то с вызовом говорит Ленька.

– В мусоропроводах крысы живут, – подумав, говорит Витька.

– Еще чего! – бодрясь из последних сил, говорит Ленька.

Федор Иванович любил старые камни домов, застойность канала, известковые потрескавшиеся плиты тротуаров. Ему нравилось, что старинный Петербург маленьким островком оставался почти в самом центре современного Ленинграда: две остановки до Исаакиевской площади; рядом – мост Лейтенанта Шмидта, пересечение трамвайных путей, яркие афиши новых фильмов, сберкассы, гастрономы, парикмахерские с женскими головками на витринах да и вся сегодняшняя броская и быстрая жизнь.