Некоторые вопросы теории катастроф

– Кто еще хочет развлечься? – Почему-то, задавая этот вопрос, Найджел смотрел на меня. – Что скажешь, старуха? Потанцуем?

Я поправила парик, и мы побежали к патио: енот-ботаник и перевернутая морковка.

Сквозь толпу было не протолкаться. Даже в бассейне плескались четверо мужчин в костюмах мышей и одна русалка в полумаске, расшитой голубыми блестками. Они смеялись и бросали друг другу волейбольный мяч. Мы решили пробиваться в дом (см. гл. «Подняться вверх по течению реки Замбези во время паводка» в кн. «На поиски приключений», 1992, стр. 212).

Пробившись в дом, мы втиснулись между клетчатым диваном и пиратом, увлеченным беседой с чертом и не подозревающим о том, какие могут возникнуть последствия, когда его обширная потная спина неожиданно толкает двух маломерков.

Минут двадцать мы прихлебывали водку из красных пластиковых стаканчиков и наблюдали за гостями – не увидев за это время ни одного знакомого лица. По комнате бродили, ползали, переваливались люди в самых невероятных костюмах, от микроскопических до непомерно громадных.

– Самоцветы гуртом! – проорал Найджел среди общего гвалта.

Я помотала головой, и он повторил:

– Сумасшедший дом!

Я кивнула. Ни Ханны, ни Эвы Брюстер, ни беззащитных животных – одни только нелепые птицы, пухлые борцы сумо, рептилии в то и дело расстегивающейся шкуре на липучках… Вон королева сняла с головы корону и задумчиво покусывает краешек, шаря глазами по комнате, – может, ищет короля или туза, чтобы устроить с ним флеш-рояль.

Будь здесь папа, он бы наверняка отметил, как печально и симптоматично, что большинство присутствующих взрослых «рискуют уронить свое достоинство», в безнадежном стремлении «к тому, что им не дано узнать, даже если найдут». Папа вообще был суров в оценках, когда дело касалось поведения других, а не его самого. Правда, глядя, как Чудо-женщина[220] сорока с лишним лет, пошатнувшись, обрушила аккуратную стопку журналов Национального географического общества, у меня мелькнула мысль – а не обман ли вся эта великая идея взросления? Может, оно вроде автобуса дальнего следования, который ждешь, ждешь, а он так никогда и не приходит.

– На каком языке они говорят? – крикнул Найджел мне в ухо.

Я проследила за его взглядом. Недалеко от нас стоял коренастый плотный космонавт. Шлем он держал в руках, открыв свою голову с залысинами, и оживленно разговаривал с гориллой.

– По-моему, на греческом, – удивленно ответила я.

«Язык титанов и оракулов, η γλώσσα των ηρώων», – говорил папа. Видимо, имелось в виду – «язык героев». Папа хвастался, что бегло говорит на двенадцати иностранных языках (правда, во многих случаях определение «бегло» подразумевало всего лишь «да» и «нет» плюс еще несколько запоминающихся выражений). Еще он любил повторять известную шуточку о неспособности американцев к изучению языков: «Им бы сначала хоть один язык освоить».

– Интересно, кто это, – сказала я.

Горилла сняла с себя голову и оказалась миниатюрной китаянкой. Она закивала, но ответила на каком-то другом языке, резком и гортанном, языколомном до невозможности. Я вытянула шею, прислушиваясь, уже не увереная, что перед этим действительно слышала греческий.

– Ау, саванна! – сказал Найджел, стиснув мне руку.

– Повтори! – крикнула я.

– Вижу Ханну.

Найджел потащил меня куда-то, между двух Элвисов.

– Так где ты живешь? – спросил Элвис в костюме с концерта «Привет с Гавайев».

– Рино, – ответил потный «Элвис на гастролях» и сделал глоток из синего пластикового стаканчика.

– Она наверх пошла, – проговорил Найджел мне прямо в ухо, проталкиваясь мимо Содома и Гоморры, Леопольда и Лёба[221], Тарзана и Джейн – они только что нашли друг друга в этих джунглях и бурно общались в уголке. Я не понимала, для чего Найджелу срочно понадобилась Ханна. Когда мы начали подниматься по лестнице, я увидела только шеститонного тираннозавра – он расстегнул костюм и уселся на собственную резиновую голову.

– Вот хрень…

– Зачем она тебе? – проорала я.

– Мне показалось…

И тут, обернувшись, я увидела ее среди волнующегося моря париков и масок.

Лицо заслоняли поля цилиндра (виднелся только белый полумесяц подбородка и ярко-красный рот), но я точно знала, что это Ханна, – по абсолютной ее несовместимости с фоном, атмосферой и прочими погодными условиями. Все здесь – молодые и старые, красивые и не очень – смешались в общую стандартную толпу болтающих людей, а Ханна, как всегда, оставалась чуть в стороне, отдельно от всех, как будто обведена тонкой, но отчетливой разделительной линией или будто на Ханну указывает висящая в воздухе стрелочка: «ВОТ ОНА». По какому-то внутреннему сродству со всяческим сиянием ее лицо притягивало к себе половину света в комнате.

Одетая в смокинг, Ханна вела к лестнице какого-то мужчину, держа его за руку, словно он – великая ценность, как бы не потерять.

Найджел тоже увидел:

– Кем это она оделась?

– Марлен Дитрих в фильме «Марокко» тридцатого года. Надо спрятаться!