Некоторые вопросы теории катастроф

Проснувшись в крохотной гостевой комнате с обоями цвета лесных колокольчиков, я вылезла из кровати и отдернула тонкую белую занавеску. По газону пробегала дрожь приятного ожидания. Вверху воздушным шариком синело небо. Хрустящие осенние листья на пуантах отрабатывали глиссады и фуэте у обочины. На замшелой кормушке (обычно Ханна не уделяла ей внимания) завтракали два толстеньких кардинала и синица.

Когда я спустилась, Ханна, полностью одетая, читала газету.

– А, привет! – весело поздоровалась она. – Как спалось?

Ханна дала мне одежду – старые серые вельветовые брюки (сказала, они сели после стирки), черные туфли и нежно-розовую трикотажную кофту с малюсенькими бусинками по вороту.

– Оставь ее себе! – улыбнулась Ханна. – Тебе невероятно идет!

Через двадцать минут мы уже ехали в ее «субару» на автозаправку, где я оставила грузовичок Ларсона и ключи у рыжего толстяка с пальцами, похожими на морковки, – он всегда работал в утреннюю смену.

Ханна предложила заехать куда-нибудь перекусить перед тем, как она отвезет меня домой. Мы остановились у закусочной «Уютные блинчики» на Орландо. Официантка приняла у нас заказ. Интерьер отличался бесхитростной прямотой: квадратные окна, по темно-коричневому ковровому покрытию пунктиром «УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ УЮТНЫЕ БЛИНЧИКИ» до самого туалета. Посетители тихо жуют за столиками. Если и есть в мире Тьма и Ужас, то они вежливо дожидаются, пока люди позавтракают.

– Чарльз… вас любит? – спросила я вдруг и сама поразилась, как легко, оказывается, задать этот вопрос.

Ханна не рассердилась; скорее, я ее насмешила.

– Кто тебе сказал? Джейд? Я же вроде бы объяснила вчера – ей необходимо все преувеличивать, сталкивать людей лбами. У них у всех так. Не знаю почему. Они еще воображают, будто бы я сохну по какому-то… как его там? Виктор или Венеция… Что-то из «Храброго сердца»[333]. Начинается на «В»…

– Валерио? – тихонько подсказала я.

– А, вот как? – Ханна засмеялась так кокетливо, что какой-то тип в оранжевой фланелевой рубашке за соседним столиком с надеждой обернулся к ней. – Поверь, если был бы где-нибудь на свете мой рыцарь… Валерио, правильно? Я пулей помчалась бы к нему. Догнала, треснула дубиной по голове, перебросила через плечо, притащила к себе в пещеру и уж там сделала с ним все, что захочется. – Посмеиваясь, Ханна расстегнула сумочку, достала три монеты по двадцать пять центов и протянула мне. – Иди позвони отцу!

Я позвонила с платного телефона рядом с автоматом, продающим сигареты. Папа снял трубку после первого же гудка.

– Привет…

– Где ты, черт побери?!!

– В закусочной с Ханной Шнайдер.

– С тобой все в порядке?

Если честно, приятно было слышать в папином голосе неприкрытую тревогу.

– Конечно. Я ем французские гренки.

– Да? А я тут за завтраком заполняю форму заявления на розыск пропавшей. В последний раз видели – примерно в два тридцать ночи. Как была одета – не помню точно. Хорошо, что позвонила. Кстати, что это на тебе было вчера – платье или мешок для мусора?

– Я через час буду дома.

– Рад, что ты решила почтить меня своим присутствием.

– А в Форт-Пек я не поеду.

– Ну-у… потом поговорим.

И тут меня озарило, как Альфреда Нобеля, когда ему пришла идея оружия, способного покончить со всеми войнами (см. гл. 1 «Динамит» в кн. «Ошибки истории», Джун, 1992).

– «Кто боится, тот бежит»[334], – процитировала я.

Он замолчал было, но сразу пришел в себя:

– Справедливо, но мы посмотрим. С другой стороны, мне нужна твоя помощь в проверке этих убогих студенческих работ. Если возможно, скажем, выторговать за Форт-Пек три-четыре часа твоего времени, я готов рассмотреть такой вариант.

– Пап?

– Слушаю?

Почему-то я не могла произнести ни слова.

– Только не говори, что ты сделала на груди татуировку «Raised in Hell»[335].

– Нет.

– Решила вступить в секту? Сборище экстремистов, которые практикуют многоженство и называют себя «Агония человечества»?

– Нет.

– Ты лесбиянка и просишь моего благословения, чтобы пригласить на свидание капитана женской команды по хоккею с мячом?

– Нет, пап.

– Слава богу! Хотя сапфическая любовь стара как мир и совершенно естественна, средние американцы относятся к ней как к ненужной причуде вроде дынной диеты или брючного костюма для женщин. Тебе пришлось бы нелегко, а ведь жизнь у тебя и так не сахар при таком-то папочке. Двойной груз, пожалуй, уже и не потянуть.

– Пап, я люблю тебя.

В трубке тишина.

Я, конечно, чувствовала себя по-дурацки. Не только потому, что такие слова должны немедленно возвращаться обратно по принципу бумеранга, и даже не от сознания, что вчерашний вечер превратил меня в сентиментальную дуреху. Просто я хорошо знала, что папа терпеть не может именно эти слова, так же как не переваривает американских политиков, руководителей корпораций, произносящих в интервью «Уолл-стрит джорнал» такие слова, как «синергия» и «креативный», бедность в странах третьего мира, геноцид, телевикторины, кинозвезд, фильм «Инопланетянин» и заодно ореховое драже Reese’s Pieces.[336]