Некоторые виды размножаются пиздежом

Я приезжаю в город. Выхожу из поезда налегке, застёгиваю пальто и неспеша дефилирую в направлении центра. Горожане все незнакомые, но вполне понятные. Иду по сырым ветренным улицам, никуда не заходя. Во внутреннем кармане похрустывает целлофановый пакетик со шприцом. Неплохой город. Приличные голуби, ровный асфальт, ненавязчивая, скромная архитектура. Всё превосходно, осталось только вмазаться, и желательно синтетикой. Я напрягаю свою сенсорику и ловлю токи городского дна, пытаюсь выйти на короткую заповедную волну дряни, на худой конец, подойдут и опиаты, хуй с ним. Что я – наркоман какой, что ли? У меня в кармане адрес. Дверь открывает молодая особа в грязном халате. Я ощущаю ни с чем не сравнимый запах крепкой, алчной… – бурое городское небо налипло на сухо остановленные глаза, взгляд святого или мёртвого – …пизды. Она видит мои глаза, секунду думает, потом говорит:

– Он внизу, на лавке.

Значит я не ошибся, когда отметил его серое лицо, заходя в подъезд. Спускаюсь вниз. С толкачом разговор короткий и миролюбивый. Я на чердаке этого же дома, по соседству с кучей чёрного говна. Нащупываю вену, подлетают два голубя, желающие повампирить. Вмазываюсь. Три куба. Привалившись к стене, провалившись в её структуру, труп в бесконечности чужих этажей, я бегу на кратерную поляну. На поляне растут ромашки, цикорий и цветы пустоты – синие с оранжевым, и чёрный обод, и белый дом. Влетаю по пояс в землю и рою комнаты, квартиры, коридорные системы, а в каждой скорлупке есть призрак женщины, и стол, и туалеты с говном, и источники счастья и новостей, и кровати с окнами, и двери с недоверием отворяют алчные пизды, которых смерть не косит никогда, даже на моей могильной солнечнокислой поляне, где я – пришелец, одинокий хуй с зеркальцем во лбу и раб #1 во имя себя самого. Это всё, как небо на зрачках…

…Всё это хуйня, средний читатель. Я слез с чердака с податливой силой в теле, ясным разумом и несокрушимой энергией. По городу двигались горожане. На углу я увидел кадра с убитыми глазами. Я поймал его блуждающий холодный взгляд и он ухмыльнулся неожиданно ровными рядами зубов. Я подошёл к нему.

– А дорого у вас тут стоит? – спросил я, глядя ему строго в глаза.

– Шо, – сказал, а не спросил он, уже поняв меня.

– Шо, – я ухмыльнулся с чувством превосходства. – Жизнь человеческая.

– Ни хуя не стоит.

– Значит я ошибся.

– А шо такое?

– Зарулил не в то место.

– Та чё, тут тоже есть свои приколы.

– Познакомишь?

– А шо у тебя?

– У меня? – кадр смотрел на меня снизу вверх, путаясь в бездне асфальтированных уровней, отскакивая от кровожадных трамваев, набитых голыми людоедами с мясной эрекцией и токсичными взорами. Я был в Своей Тарелке. – Белое.

– Белое, – вдруг отозвался тип безразличным брезгливым тоном.

– Не запачкаешься, – я проводил взглядом мусорской джип и резко наклонился к кадру. – Впишешь меня? Три-два дня. Деньги будут.

– Будут или есть? – кадр держал фасон не выше своих плечей.

– О-о-о, – протянул я песнь разочарованного выкупалова и тут же, огненно-жарко-страшно улыбаясь прошелестел. – Были, Есть, Будут.

– Можно у меня, – начал кадр, но потом заухмылялся и пульнул бычок на дорогу. – Ты уматовый тип…

– Я знаю, – я чувствовал, что мне повезёт – через час, через два. – Давай здесь же, через два часа.

– А белый? – кадр начал суетиться в скорлупе своей непорочной жадности. Он стал неспеша облизывать сухие губы.

– Будет тебе белый.

– Да?

– А ты со шмалью?

– Не-а, уже нет.

– Ну пойдём.

Сырой, покинутый во дворе какой-то цивильной конторы киоск. Вместо окон – распухшие плиты фанеры. Кадр закатывает рукав. Я заправляю баян остатками. Снаружи налетает бешенный ветер, бьющий в наш киоск пыльным плевком. Вгоняю себе полкуба. На миг вдруг оказываюсь Дома…

– Двинешь меня? – спрашивает кадр, держа руку на колене и передавив вены большим пальцем. Я трескаю ему два с половиной нежными резиново-деревянными клешнями. Выдёргиваю иглу, тип сгибает руку в локте и садится на жопу.

– Считай, что я вписан, – говорю ему я, ветер резко стихает. Кадр кивает и ухмыляется, затем чувствует волну, идущую от меня. Он улавливает, что у меня внутри есть что-то большее, чем снаружи, это было его первым его ощущением там, на углу. Неожиданно кадр начинает кивать энергичнее, искренне и по-мальчишески приговаривая:

– Ништяк. Впишешься у мена, там нормально. Музыка есть, лимонник китайский, ништяк.

От сгоревшего баяна в киоске стало не продышать.

– Увидимся на углу, часа через два, – я вышел на воздух.