Некоторые не уснут. Английский диагноз (сборник)

Не могу пошевелиться.

– Кто там? – спрашивает она более низким голосом. Мне представляются косые глазки и выступающий ротик без губ. Снова слышу, как ее длинные когти скребут по деревянной поверхности прикроватного столика. Свет не должен загореться, иначе мне конец. Я кидаюсь на звук ее голоса.

Что-то твердое и холодное врезается мне в голени, и голову пронзают голубые иглы боли. Я налетел на металлический край ее кровати, а значит, попал не в ту часть комнаты, в какую хотел.

Сквозь стеклянный абажур настольной лампы вырывается зеленоватый свет, заставляя меня вздрогнуть. Госпожа Ван ден Брук восседает среди пухлых подушек с поблескивающими наволочками. Из-под соскользнувшего покрывала выглядывают ее острые плечики и шелковая ночная рубашка. Сквозь кожу проступают ключицы. Должно быть, она спит, не опуская головы, готовая цыкнуть на Джемиму, когда та утром принесет ей завтрак.

Красные маленькие глазки смотрят на меня. Лицо у нее удивленное, но не испуганное. Некоторое время она не может вымолвить ни слова, а я стою перед ней, ошеломленный, и по всей голове у меня выступают колючие капельки пота.

– Что ты делаешь в моей комнате? – В ее голосе нет и намека на сонливость; она давно уже бодрствует. Даже волосы у нее не спутались, не смялись на затылке. Ее голос звучит все резче, заполняет всю комнату: – Так и думала, что это ты. Всегда знала, что тебе нельзя доверять. Ты все время подворовываешь. Драгоценности. С самого начала тебя подозревала.

– Нет. Это был не я. – Я снова ощущаю себя пятилетним мальчиком, стоящим перед столом директора приюта.

– Утром я распоряжусь тебя казнить. Ты омерзителен. – Лицо у нее начинает трястись, и она подтягивает простыни к подбородку, словно пытаясь спрятать свое птичье тельце в блестящей ночнушке от моего взгляда. – Люди меня еще благодарить будут, что я тебя усыпила. Тебя надо было еще в колыбели придушить. Зачем вообще оставлять жить таких, как ты?

Все это я уже слышал раньше, когда она была не в духе. Но по-настоящему меня злит лишь ее подозрение, будто мне хочется пялиться на ее тощее тело в шелковой ночнушке.

В любой момент может войти Джемима и поднять вой. Потом прибежит Белый Примат, и жить мне останется несколько часов.

Я смотрю на птичье лицо с хохолком седых волос. Никогда никого еще я не ненавидел так сильно. Из горла у меня вырывается тихий булькающий звук, и не успевает она произнести еще одно слова, как я уже оказываюсь у ее изголовья.

Она глядит на меня удивленными глазами. Мы оба не можем поверить, что оказались так близко друг к другу в ее спальне. Ничего такого я себе не представлял: горит свет, я в ночной рубашке, а иссохшее тельце госпожи Ван ден Брук восседает между подушками.

Она открывает рот, но оттуда не вылетает колких слов, жалящих уши. Теперь моя очередь говорить.

– Вы, – произношу я. – Мальчики. Мальчики в грузовике. Вы приказали привезти их сюда.

– О чем это ты? С ума сошел?

Я вытаскиваю у нее из-за спины одну из подушек. Госпоже Ван ден Брук никогда не нравился вид моих кукольных ручонок, торчащих из рукавов форменной одежды. Поэтому будет справедливо, если они станут последним, что она увидит, прежде чем я положу подушку ей на лицо.

– Ой, – восклицает она голосом маленькой девочки. На ее хмуром лице все еще написан немой вопрос, когда я погружаю ее во тьму и перекрываю путь тонким струйкам воздуха, с присвистом проникающим в щелки ее клюва. Убивая ее, я улыбаюсь дикой безудержной улыбкой, от которой у меня содрогается все лицо. Этой злобной птичке больше меня не клюнуть!

Ее голубиный череп ворочается под подушкой. Из-под простыней выбиваются ноги-веточки, усеянные коричневыми пятнами, но лишь тихонько шуршат, словно мыши за плинтусом. Когти разжимаются, сжимаются, разжимаются, и замирают.

Я кладу свою большую голову-луковицу на подушку, чтобы усилить давление. Теперь наши лица близки как никогда, но мы друг друга не видим. Нас разделяет лишь чуточка пуха и немного шелка. От подушки пахнет духами и старушечьим телом. У меня в животе зарождается бурлящее ощущение торжества, отчего мне хочется по-большому.

Я шепчу слова сквозь разделяющую нас преграду. Провожаю ее в последний путь своим бормотанием.

– Мальчики из грузовика плакали, когда их тащили в душевую.

По матрасу чиркает длинный коготь.

– Им было страшно, но они не знали, что их будут мучить. Не понимали ничего.

Под простыней вытягивается костлявая нога.

– Как они выглядели на вашей тарелке?

Кривая ступня в последний раз дергается, и желтый ноготь цепляется за шелк.

– Вечером в зале заседаний звучал смех. Я вас слышал. Стоял за дверью и все слышал.

Тонкие косточки подо мной расслабляются и обмякают.

– А потом вы велели мне принести объедки сюда в белых пакетах. На лестнице они меня били по ногам. Очень тяжелые были. И внутри все сырые.

Теперь она неподвижна. Подо мной лишь птичьи кости, окаменелости, завернутые в шелк, немножко волос и больше ничего.

Я остаюсь лежать на ней какое-то время.