Некоторые не попадут в ад

Какие-то комнатные, лишённые фантазии, умственные импотенты тянули жёваную-пережёванную, потерявшую вкус и смысл жевательную резинку из похмельного рта, пытаясь её приклеить то к стеклу, то к дверному косяку, то к собственному носу: и всё безрезультатно.

Зам командира 4-го РШБ ПСН в личных целях создал неуправляемое подразделение. В случае кризисной ситуации подразделение может инициировать переворот, направленный на свержение действующего Главы. В подразделении работают на руководящих должностях представители российской экстремистской оппозиции. Зам командира 4-го РШБ ПСН ходит на двух ногах, у него две ноздри. Он разговаривает словами. Он ест ртом, пищу помещает непосредственно в голову. Занимается закупкой оружия. Не отчитывается о поставках ему гуманитарной помощи. Вообще ничего нам не рассказывает. Не общается с нами. За людей нас не считает.

Кому, блядь? Кому мне отчитаться? Вам, шамкающие стукачи, слюнявые подбородки, скисшие в рыжую простоквашу мозги?

Приди ко мне, допотопный сочинитель доносов, приди хотя бы раз, — я отчитаюсь тебе за всё. Я перескажу тебе каждый день своей жизни. Почему тебя нет рядом, я бы делился с тобой всем. Я бы разделил с тобой хлеб, вино, печаль, ответственность, тапки.

— Откуда ты это взял? — спрашиваю у Казака.

— Батя дал, велел тебе показать, — отвечает он.

— Передай, что я хохотал.

Хотя не хохотал вовсе. Даже не улыбнулся ни разу.

Поднялся и говорю:

— Саша, я приехал в республику, ты же знаешь — сам, без кремлёвских заданий, на свои деньги, на своё здоровье. Горблюсь тут, то ползаю на пузе, то скачу скакуном, тяну жилы — на них уже можно «Кузнечика» играть одним пальцем, — всё для чего? Чтоб какие-то твари лепили на меня липовые дела? Пусть они все идут нахер, Саша.

Казак улыбнулся и обнял меня.

Я забыл в ту же минуту об этой папке. Вспомнил вот только сейчас.

Наверное, с тех пор папка стала в десять раз больше. Наверное, теперь там несколько десятков папок. Их время от времени катают на специальной каталке по коридору, чтоб они проветривались.

Никакие компроматы не пугали меня тогда и уж точно не пугают сейчас.

Да, мы, разведовательно-штурмовой батальон, мало разведывали и точно ничего не штурмовали: не было приказа; сидели на месте, там, где скажут. Зарывались, ждали, стреляли по сторонам, ждали, стреляли, зверели, тупели от ожидания.

Потом вскроются все документы — всё выяснится: сколько людей мы загубили под Троицким, сколько под Сосновкой, сколько ещё в нескольких местах, где мы, чёрт, работали. Не думаю, что это принесёт кому-то радость, а нам, мне — гордость; это всё плохо. Но это вскроется, как река, — забурлит, попрёт куда-то чёрная вода. Чьё-то объеденное тело вынесет на берег — будет неприятно смотреть, но придётся всё равно.

Кто это сделал, папа?

Это я, сынок, сделал.

Зачем ты объел ему всё лицо, папа? Кто его теперь узнает?..

Вскроется и другое; я хотел бы дожить — просто из любопытства: обязательно найдутся те люди, которые приезжали убивать меня, но не убили — по крайней мере, вовремя. Отыщутся эти приказы — где есть моя фамилия, моё имя, моё отчество. Я хотел бы посидеть за кружкой пива с этими парнями, которые меня высматривали, искали, нашли, потом снова потеряли. А так ждали встречи.

Мы не выпьем ни глотка этого пива — ни я, ни они. Никакой трагики не будет в этой встрече — просто не выпьем. Невкусно.

Это почти как разговаривать со своим патологоанатомом. «К чему ты хотел разрезать меня, человече?» — «А ты не знаешь?»

Единственное, что я хочу сказать: в тот раз под Сосновкой ракеты запускали не мы.

Это было не наше РЗСО.

Мне зря звонили и орали на меня.

Я знал, что меня не посадят, потому что в тот раз был не я.

Да и если б я — тоже не посадили бы.

Но не я, не я.

* * *

Кажется, я спутал, смешал воедино какие-то события: провёл в Донецке четыре зимы, три лета, — поневоле смешаешь. Отчего помню времена года? — просто у меня день рождения летом, и три дня рождения подряд я встречал там.

Три лета сплываются в одно.

В каком-то смысле, оно и было одно.

Кому нужно, попробуйте разложить кубики заново, я соглашусь и с вашим представлением, — но сам не буду пересказывать ещё раз.

Однажды я уже говорил, что правда — это как запомнилось.

Правда: как спето.

Иногда бывает так: историк всё разложит по датам, по этапам, вычленит, зафиксирует, классифицирует, мумифицирует.

Потом мимо плывёт лодка, в лодке сидят люди, поют песню, — слушаешь песню и понимаешь: всё было, как в песне.

Но это — если песню сложили. И если она прижилась, если поётся.

Про донецкую герилью ещё не знаем, как приживётся, — у нас нет возможности забежать вперёд, чтоб оглянуться и оттуда крикнуть: есть! помнят! поют!