Неизвестный Гитлер

А Вагнер… По поводу своего «Кольца Нибелунга» Вагнер писал: «Мы должны научиться умирать, и умирать по-настоящему, в самом полном смысле этого слова»… Нет, имелась в виду не память смертного часа, как ее понимает православие. Не ежеминутная готовность предстать перед Всевышним очищенным от грехов. Смерть вагнерианского героя — совсем другая… А кто, собственно, — главный герой? Зигфрид? Он умирает от предательского удара в спину. Никакой «образцовой» гибели в этом нет… Вотан? Кстати, как заканчивает свои дни повелитель Валгаллы?

Это был любимый фрагмент Гитлера. «И вот Вотан поднимается в Валгаллу, держа в руке своей обломки разбитого копья. Знаком он дает приказание… срубить высохший ствол Ясеня Мира и воздвигнуть вокруг дворца богов гигантский костер. Вот он садится на свой трон; по сторонам уселись трепещущие боги, вокруг них герои Валгаллы заполняют зал…» Сидя в ложе байрейтского театра, в этот момент фюрер едва не плакал. И вновь — чмок! — взволнованно целовал ручку невестке Вагнера…

Подлинное значение «Нибелунгов» Вагнер, по его же признанию, осознал уже задним числом. А именно — после знакомства с трудами Шопенгауэра. Философ доказывал, что необходимостью является истинное отрицание воли к жизни: «умирать добровольно, умирать охотно, умирать радостно — это… преимущество того, кто отверг и отринул волю к жизни».

Вагнер прочел и понял: ««Кольцо» рассказывало не об исчезновении царства Золота и пришествии царствия Любви, как он думал раньше, но скорее об уничтожении в сердце Вотана воли к жизни: оно показывало не только сожжение Валгаллы и конец богов, но конец самого мира, который погружается в бездну небытия…»

Впрочем, и во время написания опер Вагнер «остерегался — и не без причины — определенно говорить, в чем состояла, в сущности, эта «любовь», которая постоянно открывается в мифе как сила разрушения и смерти».

Оппонентом «германского духа», насколько это возможно было на оперной сцене того времени, — выступил Чайковский. В период работы над «Иолантой» Петр Ильич писал: «<…> найден сюжет, где я докажу всему миру, что любовники должны оставаться живы в оперных финалах и что это истинная правда. Ты улыбаешься, скептик? Посмотрим, будешь ли ты смеяться, когда услышишь мою новую оперу и ее финал». Призывая в свидетели мысленного спора с неким оппонентом аудиторию никак не меньшую, чем «весь мир», Чайковский тем самым признавал, что «весь мир» именно трагическую судьбу любовников принял как норму. Нетрудно назвать и «известную всему миру» оперу, герои которой ищут успокоения всех страстей и томлений в смерти. Это — «Тристан и Изольда» Вагнера»[54].

Мысль о самоубийстве поистине заразна. О сути таких эпидемий писал архиепископ Никон (Рождественский): «Не напрасно же говорят, что, например, самоубийство заразительно: при одном имени самоубийцы (или литературного героя. — Ю.В. ) в душе возникает его образ, а с образом сим рисуется и то, как он окончил жизнь… Спросите любого психиатра, и он вам скажет, что при разговорах о самоубийцах, о способах их самоубийства у впечатлительных людей нередко появляются так называемые «навязчивые мысли», а по-нашему, православному, просто вражеские искушения, влекущие слабых людей к тому же преступлению»…

Вот так! А тут целая национальная культура заразилась. Философы заклинают волю к смерти. Военные рисуют черепа на черных штандартах. Ученые проповедуют эвтаназию. Именно Германия преуспевает в этом более других.[55]

Эпидемия шла от одного к другому. «… серьезный, подающий большие надежды молодой ученый по имени Филипп Батц (1841–1876) чрезмерно увлекался Шопенгауэром, издает блестящую книгу «Философия отречения» и немедленно воплощает свои теоретические выкладки на практике — перерезает себе горло идеально острой золингенской бритвой». [51-2].

Конечно, и Вагнер был болен идеей смерти. Не случайно ведь он трактовал сюжеты древних нордических преданий именно в танатократическом духе. Композитор, усугубляя свою болезнь, легко «заразился» от Шопенгауэра. Как всегда бездумно используя христианское понятие «спасение», он пишет о любимом философе: «Его главная мысль, крайнее отрицание воли к жизни, сурова и строга; но только она и может привести к спасению. Эта идея, по правде, не новость для меня, и никто не может действительно понимать ее, если она не живет уже в нем. Но этот философ первый сделал ее вполне ясной для моей мысли. Когда я думаю о тех несчастьях, которые потрясли мое сердце, о конвульсивных усилиях, с которыми душа моя цепляется — против моей воли — за всякую надежду на счастье, когда еще сегодня буря яростно устремляется на меня, — у меня есть теперь средство, которое поможет мне в бессонные ночи найти покой; это — пламенное, сильное желание смерти. Полное отсутствие сознания, абсолютное небытие, исчезновение всех грез — таково единственное, высшее освобождение».