Неизвестные солдаты, кн.1, 2

Только когда русские появились в тылу, Крумбах понял их замысел. Они оковали его силы фронтальным наступлением, отвлекли внимание, а часть казаков тем временем перерезала ему путь отхода. Но Крумбах понял это слишком поздно. Кавалеристы, просочившиеся в тыл, открыли густой огонь из ручных пулеметов по незащищенным сзади солдатам, по тем немцам, которые работали на переправе.

Развязка наступила стремительно. Солдаты бросились вправо и влево вдоль речки, а казаки хладнокровно, как на учениях, расстреливали их. На бугор поднялись советские танки.

Крумбах и унтер-офицер Леман бежали к лошадям. Это был последний шанс: может, еще удастся ускакать по льду. Но добраться до того места, где сбились в кучу упряжки, они не успели.

За спиной раздался цокот копыт. Крумбах оглянулся. С бугра галопом неслись всадники, ослепительно сверкали под солнцем клинки. Вырвавшийся вперед кавалерист был уже близко. Крумбах остановился. У него будто отшибло соображение. Он видел, что смерть – вот она, совсем рядом, и не мог ничего сделать, ничего предпринять. Он только смотрел, инстинктивно пятясь от конника.

Унтер-офицер Леман вскинул руки. Разгоряченная лошадь сбила его широкой грудью, далеко отлетела шапка. И у Крумбаха руки тоже взметнулись сами собой. Но он забыл выпустить парабеллум. Всадник, решив, что немец намерен стрелять, ринулся на него, свесившись влево, заслоняясь лошадиной шеей.

Свистнул острый клинок, конец его полоснул Крумбаха по виску. Он пошатнулся, зажав рукой рану. Круто повернутая лошадь вскинулась над ним на дыбы, обдала острым запахом пота. Вновь свистнула сабля, и обер-лейтенант упал с рассеченной надвое головой.

* * *

Герасим Светлов приехал к переправе после того, как кончился бой и кавалеристы заняли Стоялово. Долго лазил, хромая, по истоптанному снегу, осматривал убитых, пока разыскал Григория Дмитриевича и Демида. Паренька немцы не тронули, сняли только полушубок. Зато Булгакова раздели до нижнего белья.

Лежал Григорий Дмитриевич на спине, устремив в небо страшные пустые глазницы. Голодное воронье уже выклевало его глаза. Обритая голова – будто желтый костяной шар, а на нем – темные пятна застывшей крови вокруг осколочных ран. Светлов поскорее прикрыл тряпицей изуродованное лицо Булгакова.

А еще наткнулся Герасим Пантелеевич на деда Крючка. Старик вытянулся в ямке, скрестив на груди руки и широко разинув рот. Пулеметная очередь прострочила его грудь и живот. Возле деда валялось много немцев. И все – ничком, лицом в снег, срезанные на бегу.

– Кто это? – спросил, указав на Крючка, один из красноармейцев, помогавших Светлову.

– Чужак, – зло ответил Герасим Пантелеевич. – Пускай тут гниет.

Кавалеристы разрешили взять несколько трофейных лошадей. На двух подводах повез Светлов в деревню Григория Дмитриевича и Демида. Ехал медленно, чтобы воротиться в Стоялово попозднее. Остановил коней возле колхозного правления, перенес окоченевшие трупы в холодные сени и замкнул дверь на замок. Демидкина мать, обезумевшая от горя, билась в истерике. Бабы отхаживали ее, и нельзя было сейчас показывать женщине мертвого сына. На следующий день Герасим Пантелеевич вместе с двумя стариками сладил гробы.

Очень не хотел Светлов, чтобы убитых видела Василиса. И без того много пережила девка. Вернулась тогда под утро, чуть живая от страха. Целые сутки била ее трясучка, как в лихорадке. Герасим Пантелеевич парил ей ноги, давал, водку и чай с медом – не помогало.

Но Василиса все-таки пришла в правление. Остановилась возле двери. Исхудала за эти дни, выглядела еще более высокой. Лицо почерневшее, неподвижное. Долго, не мигая, смотрела на Демидку сухими глазами. Потом сняла свой новый пуховой платок, накрыла им парня и ушла, не сказав ни слова.

* * *

Герасим Пантелеевич посоветовался со стариками и с родней Григория Дмитриевича – Аленой Булгаковой. В Одуеве держались еще немцы. Кто знает, может, фронт там будет стоять долго. Оно, конечно, в такой мороз мертвый может лежать сколько хочешь, а все-таки это нехорошо. Да и немцы могли вернуться в деревню – на войне случается всякое.

– Схороним здесь, – сказала Алена. – Зачем его в город везти? И мать его здесь зарыта, и отец. И дед с бабкой. В своей земле лежать будет.

Могилы Герасим Пантелеевич и старики копали два дня. Глубоко промерзшая земля поддавалась плохо, со звоном отскакивал от нее лом. Старики больше кряхтели, перекуривали, вспоминали, кого и когда довелось им провожать на тот свет.

Опустили в ямы некрашенные гробы. Заголосили, запричитали бабы. Светлов, подергивая редкую татарскую бороденку, сказал сурово:

– Прости и прощай, дорогой наш Григорий Дмитриевич. В этой вот церквушке окрестили тебя, сюда ты и возвернулся. Плохого мы от тебя не видели, а хорошего много. Спи спокойно. Ну, земля тебе пухом!

Твердые комья дробно застучали по гробу.

Еще через пару дней в другом конце кладбища закопали Крючка. Жена деда Сидора упросила стариков съездить за ним. Как-никак, а все же свой человек, православный и негоже было бросать его среди басурман.