Неизгладимые знаки: Татуировка как исторический источник

Дано мне тело – что мне делать с ним
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Осип Мандельштам

…Я прежде всего должен заметить, что чувство красоты, очевидно, зависит от природы ума, независимо от какого-нибудь реального качества, присущего предмету наслаждения, а также, что идею красоты нельзя считать прирожденной и неизменной. Доказательством этого служит тот факт, что люди различных рас восхищаются совершенно различными типами женской красоты. …Мы вправе заключить, что приблизительно одинаковый вкус к прекрасным краскам и музыкальным звукам проходит через значительную часть животного царства.

…Каким образом чувство красоты в его простейшем проявлении, т. е. в форме ощущения особого удовольствия, вызываемого определенными окрасками, формами и звуками, впервые возникло в уме у человека и более низко организованных животных, – вопрос в высшей степени темный.

Чарльз Дарвин, «Происхождение видов».

В предыдущей главе, которая получилась чересчур большой, мы обсудили разные источники изучения татуировок в древнем мире. Поговорили об археологии и летописях. Не обошлось без кратких экскурсов в психологию и геральдику.

Но теперь наша задача понять: как вообще могло случиться, что нашему предку пришло в голову разукрашивать себя или кого-то еще. Для этого нам предстоит соотнести два главных понятия: «тело» и «текст».

Культура до культуры

Текстами как знаковой системой занимается семиотика. Поэтому обратимся сперва к трудам основателя этой науки, нашего гениального соотечественника Ю. М. Лотмана (2001, с. 364): «Накопленные археологией свидетельства рисуют поистине удивительное зрелище. Перед нами – тысячелетняя картина сменяющих друг друга цивилизаций, создавших мощные строительные сооружения и ирригационные системы, воздвигавших города и огромных каменных идолов, имевших развитое ремесло: гончарное, ткаческое, металлургическое, более того, создавших вне всякого сомнения, сложные системы символов… и не оставивших никаких следов наличия письменности. Факт этот остается до сих пор необъяснимым парадоксом. Выдвигавшееся иногда предположение о том, что письменность была уничтожена пришельцами-завоевателями – сначала инками, а потом испанцами, не представляется убедительным: каменные памятники, надгробия, неразграбленные и сохранившиеся в первозданном виде захоронения, гончарная посуда и другие предметы утвари донесли бы до нас какие-нибудь следы письменности, если бы она была. Исторический опыт показывает, что бесследное уничтожение в таких масштабах не под силу никакому завоевателю. Остается предположить, что письменности не было».

По Ю. М. Лотману, письменность – это форма памяти. Причем запоминаем мы (и записываем) исключительные события, те, которые случились впервые или вообще не должны были случиться. Событиями наполнены не только наши газеты, но и старые летописи. Память такого типа ориентирована на количество эксцессов и происшествий. Культура такого рода постоянно умножает число текстов. Внимание к причинно-следственным связям и результатам образует тот феномен, который Ю. М. Лотман назвал «письменным сознанием».

Но есть и другой тип памяти – стремящийся сохранить сведения о порядке, а не о его нарушениях, о законах, а не об эксцессах. Культура, ориентированная не на умножение числа новых текстов, а на повторное воспроизводство текстов, раз и навсегда данных, требует другого устройства коллективной памяти. (Об этом же говорит и Мирча Элиаде, противопоставляя «современного» и «архаического» человека.) Роль текста здесь выполняют мнемонические символы – природные (деревья, скалы, небесные светила) и созданные человеком (идолы, курганы, архитектурные сооружения).