Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

Белинский поискал глазами Шурочку. Ее не было. Он забеспокоился. Где найти ее? В покоях? В саду? Он взбежал на крыльцо. Через террасу прошел в обширную комнату, которую тут называли гостиной бог знает почему. Хаос! Рядом с горкой красного дерева почему-то рукомойник. Длинный стол был накрыт к обеду. Тут же прямо на полу — пуховый тюфяк с разбросанными на нем подушками... Виссарион поморщился. Он не выносил беспорядка в доме. У него в его бедном жилье — чистота и аккуратность. Книги ровными рядами. Цветы. Не дай бог кому-нибудь наследить или сбросить на пол пепел — не оберешься упреков.

Народу тут было много. А вот в углу Шурочка, весела, оживленна, как всегда окружена молодежью. Как бы пробраться к ней... Для этого надо было обогнуть группу актеров. Там кипел спор. Белинский вслушался. Толковали о театре. Белинского окликнули:

— Говорят, вы освистали Каратыгина?

Белинский пожал плечами. Он смотрел Мочалова в «Гамлете» не менее десяти раз. Смотрел и Каратыгина и еще в покойной «Молве» тиснул весьма острую статейку: «И мое мнение об игре г. Каратыгина». А знаменитой статье своей ««Гамлет», драма Шекспира, Мочалов в роли Гамлета», он развивал своеобразную трактовку образа Гамлета, расходившуюся с распространенной, обычной, общепринятой характеристикой: Гамлет-де — воплощение слабой воли. Нет же, нет!

«От природы,— писал Белинский тогда,— Гамлет человек сильный: его желчная ирония, его страстные выходки в разговоре с матерью, гордое презрение и нескрываемая ненависть к дяде — все это свидетельствует об энергии и великости души».

Он писал о Мочалове, как о гениальном истолкователе этого образа:

«О, Мочалов умеет объяснять, и кто хочет понять Шекспирова Гамлета, тот изучай его не в книгах и не в аудиториях, а на сцене Петровского театра!»

Белинский находил прообразы шекспировой драмы в окружающей его среде, в современном обществе. Он писал о короле Клавдии:

«Он любит поесть и попить, но не просто, а так, чтобы каждый глоток его сопровождался звуками труб; он любит пиры, но так, чтобы быть героем их; он любит не рабство, но льстивые речи, низкие поклоны, знаки глубокого и благоговейного уважения, как любят их все выскочки...»

— Так освистали или нет?

Белинскому не хотелось отвечать... Что ж, было такое... Давали трагедию Кукольника «Роксолана». Гастроль Каратыгина. И не в том дело, что пьеска посредственная. В игре Василия Каратыгина все было ненавистно Белинскому. Он тогда же написал в «Молве»:

«Где нет истины, природы, естественности, там нет для меня очарования. Я видел г. Каратыгина не* сколько раз и не вынес из театра ни одного сильного движения... У него есть талант, но... не природный, как у г. Мочалова: талант ходить, говорить, рассчитывать эффекты... но не увлекать души зрителей».

— Что же, господа,— сказал Белинский,— не отпираюсь. Действительно, свистал и шикал. Смотря на Каратыгина, ни на минуту не забываешь, что он актер; а в Мочалове представляется человек со всеми его достоинствами и пороками. Мочалов, например, вполне постиг тайну характера Гамлета и вполне передал ее своим зрителям...

Говоря это, Белинский, конечно, не мог знать, что довольно скоро он встретится с Каратыгиным и между ними произойдет острый спор уже не на журнальных страницах и не на театральных подмостках, а просто лицом к лицу.

Произойдет это в присутствии литературных и театральных знаменитостей на торжественном обеде в ознаменование выхода нового журнала: «Пантеон русского и всех европейских театров». Впервые тогда Белинский увидит Каратыгина не на сцене, а, так сказать, «в миру»: громадный рост, густой бас, величаво цедит слова с многозначительными паузами. Виссарион поразится огромности его лица, обширного, как сценическая площадка, пустая, пока на ней не разыграются страсти, хоть и красивого, однако лишенного собственного выражения, но готового мгновенно стать грозным или задумчивым, печальным или жестоким в зависимости от роли. Каратыгин, кстати поддержанный Булгариным, двинется в атаку на Белинского:

— Я, молодой человек, жизнь отдал искусству. Я, без ложной скромности, царю на театре уже десятки лет. Мне ли учиться у каких-то, простите, незрелых критиков, едва сошедших со школьной скамьи и дерзающих ставить мне в пример игру каких-то там московских Мочалкиных...

Тут Неистовый не выдержит. Боевой дух его только воспламеняется от запаха драки. К тому же это презрительное искажение имени Мочалова...

— Я не отрицаю ваш талант,— начнет он тихо и вежливо,— но я не поклонник классического сценизма, ни певучей декламации, ни, простите, менуэтной выступки, то есть танцевальной походки. Да, вы равно выступаете во всех ролях — вы и Карл Моор, и Дмитрий Донской, и Ермак, и Фердинанд, и всюду вы один и тот же: холодный декламатор.

Тут опять вмешается редактор «Северной пчелы» и платный полицейский агент по части литературы Фаддей Булгарин и визгливым голосом закричит о глупых журналах и о полупомешанных новоявленных пророках искусства и науки.