Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

Пускай гоненье света взыдёт
Звездой злосчастья над тобой,
И мир тебя возненавидит:
Отринь, попри его стопой!
Он для тебя погибнет дольный;
Но спасена душа твоя!
Ты притечешь самодовольный
К пределам страшным бытия...

Поднял глаза на Белинского и, что-то поняв в его взгляде, вдруг оборвал чтение.

— Нет, Белинский, я не поэт.

— Но все же пишешь.

— Пишу. Пишу потому, что хоть мало мое дарование, но стихи мои — это мой разговор с самим собой. Так я спасаю мои духовные сокровища от грубого вмешательства жизни с ее суетой и заботами.

«Да, легко тебе спасать духовные сокровища, имея сокровища земные...» — подумал Виссарион, оглядывая барскую обстановку.

Он не сказал этого вслух, потому что любил Николая и не хотел ранить эту чувствительную душу. Виссарион понимал, что вот и только что своим неодобрением, хоть и молчаливым, стихов Николая больно задел его. Что делать! Да, Николай не поэт, хоть пишет стихи, не философ, хоть комментирует Гегеля, не музыкант, хоть музицирует. Он просвещенный любитель. Просвещенный и просвещающий. Один из каменщиков, закладывающих по кирпичам фундамент русской культуры.

Вдруг заметив Тимошу, боязливо съежившегося в темном углу дивана, Виссарион сказал:

— Чую, ты там, Тимофей, уже чего себе навоображал. Знай же, что мы со Станкевичем согласны во многом. Мы оба обожаем Гоголя, а Кукольника считаем чушью. Каратыгин и мне, и ему — правда ведь, Николай? — кажется холодным. Стихи Бенедиктова мы почитаем бессмысленным набором слов...

Потом, обратившись к Станкевичу:

— Публиковать не намерен?

Станкевич пожал плечами:

— Да если бы даже и хотел, цензура все равно прихлопнет.

— Ты прав,— задумчиво молвил Белинский.

Всегдаев удивился и, осмелев, решился вставить слово;

— Да ведь в ваших стихах, Николай Владимирович, ничего предосудительного узреть нельзя.

— Узрят,— засмеялся Станкевич.— Уж если узрели в «Красавице» Гюго...

— Опростоволосился Сенковский,— усмехнулся Белинский.

— А что? — продолжал недоумевать Тимоша.

— Декабрьскую книжку «Библиотеки для чтения» смотрел?

— Смотрел.

— Смотрел, да не видел.

Белинский взял со стола журнал и быстро отыскал нужную страницу.

— Вот!

Всегдаев прочел:

— Виктор Гюго. «Красавица».

— Читай!

Бесшумно шевеля губами, тот прочел. Потом поднял на Белинского недоумевающие глаза.

— Эх ты, несмышленыш! Тебя надо лицом ткнуть в книгу.

И он отчеркнул ногтем строки:

И если б богом был, селеньями святыми
Клянусь,— я отдал бы прохладу райских струй
И сонмы ангелов с их песнями живыми,
Гармонию миров и власть мою над ними
За твой единый поцелуй!

— Соображаешь?

— Ничего в этом не вижу.

— Ты не видишь, а петербургский митрополит Серафим увидел да лично прочитал это стихотворение царю: посрамление церкви!

— Ну и...

— Царь повелел книгу изъять, цензора посадить на гауптвахту.

Квартира меж тем наполнялась народом. Историк Строев и востоковед Петров затеяли разговор о Гегеле, к которому большинство в кружке относилось со школьническим преклонением.

— Для познания жизни,— заметил Строев, отражая нападки на свою науку,— исторические факты имеют не меньше значения, чем умозрительные построения.

Это вызвало негодующие возгласы.

— Ты неправ, Строев,— мягко сказал Станкевич.— Ты уткнулся носом в исторические фактики и не видишь того, что выше опыта, то есть ты отдалился от перехватывающего духа. Нет, нет, Строев, философия выше истории, выше естествознания, выше поэзии. Я, например, не понимаю естествоиспытателя, который считает ножки у козявок. Я не понимаю поэта, отдающегося на волю своих субъективных поэтических грез. Я не понимаю вашего брата историка, который, начав с Ромула, за целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия. Нет, Строев, все эти ученые не абсолютные личности. Только через философию ты сможешь достигнуть объективного наполнения и ощутить свое единство с субстанцией конкретной жизни.

Тимоша уважительно хлопал глазами и ничего не понимал, ибо все эти «объективные наполнения», да «абсолютные личности», да «перехватывающие духи» — из того философского жаргона, которым щеголяли в этом кружке.

Разговор продолжался за столом. Ужин простой — чай да хлеб с маслом. Ни вина, вообще ничего хмельного. Опьянение — чисто умственное. Во время этой пастушеской трапезы встал Костя Аксаков, высокий юноша атлетического сложения с несколько татарским лицом.

— Господа,— сказал он.— Гоголь написал новую повесть: «Коляска».

Восторженные восклицания. Белинский крикнул:

— Наконец-то! Когда Гоголь молчит, это сущее разорение для нашей литературы!

Отовсюду вопросы:

— Где можно ее прочесть?

— Господа, она еще не напечатана, она только имеет появиться в «Современнике».

Вздохи разочарования.

Аксаков подымает руку:

— Но, господа, эта повесть здесь.

— Где?!..

— У Николая...