Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

— Не смею более отрывать тебя... Твой дивный гений оживляет прошлое и прозревает будущее... да...

Но если бы Пушкин действительно прозревал будущее, он увидел бы, что фанатичный ханжа Авраамий Норов через полтора десятка лет станет министром народного просвещения, и жандармское рвение его будет отмечено Герценом, который напишет:

«...оригинально понимал отец Авраамий министерство просвещения,— он, верно, думал, что оно, как пожарное депо, назначено не для увеличения просвещения, а для предупреждения и прекращения его, где оно (чего боже сохрани) нечаянно случится...»

Выпроводив наконец посетителей, Пушкин вернулся к письму и закончил его словами:

«Насилу отделался от буффонов — в том числе от Норова. Все зовут меня обедать, а я всем отказываю. Начинаю думать о выезде. Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобой и с детьми. Будьте здоровы. Прощай. А. П.»

Не для благоразумия рожденные

Я больше всего люблю друга за то, что у него есть недостатки, о которых с ним можно поговорить.

Вильям Гезлитт

Через несколько дней Пушкин объявил Нащокину о своем отъезде. Был при этом спокоен и невесел.

Нащокин огорчился:

— Ты, однако же, не собирался так скоро.

— Наталья Николаевна со дня на день должна родить. Когда я при этом дома, ей покойнее. Да и мне.

Помолчали. Нащокин задумчиво выколачивал пепел из трубки. Посмотрел исподлобья на Пушкина, сказал:

— Да... Разумеется...

Они глянули друг на друга и рассмеялись. Пушкин вскочил, зашагал по комнате.

— Конечно, и это. Последние роды, когда явился на свет Гришка мой, были нелегкие. Но что таиться: мне в Москве больше делать нечего. Это не более чем губернский город, получающий журналы мод.

— Пушкин, я люблю Москву.

— Потому что она тебя любит. А меня она не жалует. Она меня отвергла.

— Не кощунствуй. Тебя обожают.

— Кто? Молодежь? Да, в университете студенты нынче устроили мне овацию.

— И ты об этом мне ни слова!

— Так ли это важно!

— А все яге расскажи.

— Изволь. Уваров привез меня в университет. Привел на лекцию по истории русской словесности. Ну, ты ведь знаешь Уварова,— подлец привержен к театральным эффектам. Широким пластичным жестом, достойным Каратыгина, указал на профессора Давыдова и молвил, обращаясь к студентам: «Вот вам теория искусства». Потом такой же балетный выпад в мою сторону: «А вот и само искусство!» Воображаю, сколько раз он репетировал эту сцену дома перед зеркалом.

— Ну, а студенты?

— Ну, а студенты, натурально, уставились на меня глазами идолопоклонников. А что с того? Молодежь всегда в оппозиции. А мне примыкать к оппозиции едва ли не слишком поздно. Нынешнее поколение мне известно плохо. Но скажу только, что в мое время в стихотворцах было больше учености и душевной теплоты, а в историках — менее шарлатанства. Вообрази, что Шевырев с Погодиным да и прочие «наблюдатели» не взяли новую повесть Гоголя «Нос», нашли в пей тривиальности и грязь. Остроумнейшая и прелестнейшая повесть, и я беру ее для «Современника». Впрочем, одного ли Гоголя,— они и меня третируют. Как же! Шевырев противопоставляет мне Бенедиктова. Он, изволите видеть, поэт мысли. А у меня, оказывается, только форма. Стало модным говорить: «Пушкин в упадке», «Пушкин более не выдает ничего высокого». Наши критики не обратили внимания на мою пьесу «Анджело» и считают, что это одно из слабых моих произведений, тогда как ничего лучшего я не написал.

Нащокин покачал головой с явным сомнением, но промолчал.

— А я тебе скажу, друг мой, я пишу много для себя. А печатаю поневоле и единственно для денег: охота являться перед публикой, которая тебя не понимает, чтобы четыре дурака ругали тебя потом шесть месяцев в своих журналах только что не поматерну! Было время, литература была благородное аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок.

— «Наблюдатели» и есть самые аристократы,— решился заметить Нащокин.

— Ай да Павел Войнович, кольнул меня. Что ж, не скрываю, я горжусь своим шестисотлетним дворянством, да и ты — тем, что ведешь свой род от боярина...

Павел Войнович вставил:

— ...Афанасия Лаврентьевича, царственные большие печати и государственных великих дел сберегателя.

— Вот-вот,— подхватил Пушкин.— Мы с тобой этим гордимся, но не чванимся. Литература и аристократические предрассудки — две вещи несовместные. Мне, признаюсь, тесно в замкнутом круге писателей-аристократов. Они из Питера ныне тянут длани в Москву.

— Полно! У тебя разыгралось воображение.

— Не веришь? Так слушай.

Пушкин сел на диван рядом с Нащокиным, по своему обыкновению, подогнув под себя ногу.

— Почувствовав к себе со стороны «наблюдателей» холодность и отчуждение, я стал выведывать у них, в чем дело, обиняками, конечно, ну, они-то народ — остротой ума не блещут, даром что профессора да магистры, все мне и разболтали. Спохватились было, да я сделал вид, что не понял.

— Не тяни, сделай милость.