Нейромант. Трилогия "Киберпространство"

Он сидел рядом с ней на выступе сланцевой породы. Оба наблюдали за тем, как Линч и Натан расчищают посадочную полосу, которую Тернер с Сатклиффом огородили оранжевой лентой. Лента маркировала прямоугольник размером четыре на двадцать метров. Линч подволок к ленте отрезок проржавевшего рельса, с натугой перетащил через нее. Когда рельс загремел о бетон, что-то метну лось прочь через кусты.

— А они ведь могут увидеть эту ленту, если захотят, — сказала Уэббер, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Даже заголовки в утреннем факсе могут прочесть, если им того захочется.

— Знаю, — отозвался Тернер. — Но если они еще не знают, что мы здесь, сомневаюсь, что они вообще об этом узнают. А с трассы нас не видно. — Он поправил черную нейлоновую каскетку, которую дал ему Рамирес, опустив длинный козырек так, что тот уперся в солнечные очки. — Во всяком случае, мы пока просто таскаем тяжести, рискуя при этом переломать себе ноги. Едва ли в этом есть что-то странное, особенно если смотреть с орбиты.

— Пожалуй, — согласилась Уэббер. Ее испещренное шрамами лицо под черными очками оставалось совершенно бесстрастным. С того места, где он сидел, Тернер мог слышать запах ее пота, резкий и звериный.

— Что ты, черт побери, делаешь между контрактами, Уэббер? Когда ты не в деле? — спросил он, посмотрев на нее.

— Да побольше тебя, черт побери, — сказала она. — Часть года выращиваю собак. — Она вытащила из сапога нож и начала терпеливо править его о подметку, плавно поворачивая с каждым проходом, как мексиканский брадобрей, натачивающий свою бритву. — Ужу рыбу. Форель.

— У тебя там есть родня? Я хочу сказать, в Нью-Мексико?

— Наверное, больше, чем у тебя, — ровным голосом проговорила она. — Думаю, такие, как ты или Сатклифф, вы — вообще ниоткуда. Вы живете только в деле, ведь так, Тернер? На полигоне, сегодняшним днем, тем днем, когда прибудет ваш мальчик. Я права? — Она попробовала заточку на ногте большого пальца, потом убрала нож обратно в ножны.

— Но у тебя есть семья? Мужчина, к которому ты вернешься?

— Женщина, если хочешь знать, — сказала она. — Ты хоть что-то понимаешь в собаководстве?

— Нет, — ответил он.

— Так я и думала. — Она искоса взглянула на него. — У нас есть и ребенок. Наш собственный. Она его выносила.

— Срастили ДНК?

Она кивнула.

— Дорогое удовольствие.

— Вот именно. Если бы не надо было выплачивать кредит, меня бы здесь не было. Но она прекрасна.

— Твоя женщина?

— Наша малышка.

12. КАФЕ "БЛАН"

Идя прочь от Лувра, Марли словно кожей чувствовала, как беззвучно смещаются блоки какого-то сложного шарнирного механизма, подстраиваясь к каждому ее шагу. Официант — всего лишь часть огромного целого: высокоточный зонд или, быть может, щуп. Целое должно быть больше, гораздо больше. Как она могла вообразить, что можно жить, передвигаться в противоестественном силовом поле состояния Вирека, не подвергаясь при этом силе, искажающей реальность? Выбрав очередной объект — жалкую тряпицу с ярлычком "Марли Крушкова", — Вирек провернул его через чудовищные невидимые жернова своих денег. И объект изменился. Конечно, думала Марли, конечно: они постоянно вертятся вокруг меня — бдительные и незримые колесики необъятного и тонкого механизма, с помощью которого и наблюдает герр Вирек.

Некоторое время спустя она обнаружила, что стоит на тротуаре под террасой с вывеской "Блан". Кафе показалось ничем не хуже любого другого. Месяц назад она обошла бы его стороной — слишком много вечеров они провели здесь вместе с Аденом. Теперь же, осознавая, что это и есть свобода, Марли решила, что заново открывать свой собственный Париж можно и с выбора столика в кафе "Блан". Она села возле бокового экрана. Заказала официанту коньяк и, зябко ежась, стала смотреть на текущий мимо поток уличного движения, на бесконечную реку из стекла и стали. А вокруг нее за соседними столиками незнакомые парижане ели и улыбались, пили и ссорились, с горечью прощались или клялись в вассальной верности полуденному чувству.

Но — тут Марли улыбнулась — ведь и она принадлежит этой жизни. Что-то просыпалось в ней после долгого оцепенелого сна, что-то возвращенное ей в мгновение, когда открылись глаза на жестокость Алена и на то, что она по-прежнему хочет любить его. Теперь же, сидя в ожидании коньяка, Марли чувствовала, как это желание растворяется само собой. Его жалкая ложь непонятным образом разорвала путы депрессии. Марли не видела в этом логики: в глубине души — и задолго до истории с Гнассом — она знала, чем именно в этом мире занимается Ален. Впрочем, какая разница — для любящего-то человека? Наслаждаясь давно забытым чувством свободы, она решила, что плевать ей на логику. Достаточно того, что она жива, сидит за столиком в "Блан" и придумывает вокруг себя сложнейший механизм, который — как она теперь знает — запустил герр Вирек.