Негр с «Нарцисса»

Вся вахта, усмехаясь, столпилась вокруг, на мокрой палубе, кто с щеткой, кто с ведром. Уэйт мрачно ответил:

— Разрушаются… или уже разрушены. Разве вы не видите, что перед вами умирающий?

Мистеру Бэкеру стало не по себе.

— Так зачем же вы, черт подери, нанимались на корабль?

— Должен же я как-нибудь существовать, пока не умру. Как по-вашему? — ответил тот. Хихиканье сделалось громче.

— Убирайтесь с палубы, чтобы я больше не видел вас здесь, — сказал мистер Бэкер.

Он был в полном смущении, ибо в первый раз столкнулся с подобным случаем. Джемс Уэйт послушно положил свою щетку и медленно направился к баку. Взрыв смеха проводил его. Это было чересчур забавно. Вся команда хохотала. Они хохотали… Увы!

Он сделался нашим вечным мучителем. Он был хуже кошмара. По внешнему виду никак нельзя было заметить, что с ним что-то неладно. Ведь на негре ничего не увидишь. Он был, правда, не слишком толст, но все-таки не худее других негров, которых мы знали. Он часто кашлял, но самый непредубежденный человек заметил бы, что Джимми большей частью кашлял тогда, когда это было ему почему-либо нужно. Он не мог или не желал исполнять своей работы, но при этом не хотел и лежать. Иногда он вдруг взбирался на марсы и салинги лучше заправских матросов, а спустя некоторое время нам приходилось с опасностью для жизни снимать его ослабевшее тело вниз. О нем докладывали начальству, его исследовали, его уговаривали, задабривали, грозили ему, читали наставления. Раз его вызвали в каюту к капитану. Но об этом свидании пошли самые невероятные слухи. Говорили, будто он заставил старика замолчать, будто он застращал его. По версии Чарли, «шкипер, обливаясь слезами, благословил его и подарил ему банку варенья». Ноульс выведал у буфетчика, что неподражаемый Джимми катался в капитанской каюте по полу, стонал, жаловался на всеобщую жестокость и недоверие и кончил тем, что раскашлялся прямо над метеорологическими журналами, которые были разложены в это время на столе. Как бы то ни было, Уэйт вернулся на бак, поддерживаемый буфетчиком, который сочувственным и встревоженным голосом обратился к нам:

— Эй, пусть кто-нибудь из вас присмотрит за ним. Его нужно уложить!

Джимми выпил целую кружку кофе и, наговорив всем по очереди дерзостей, улегся в постель. С тех пор он проводил там большую часть времени, но когда это почему-либо было ему нужно, выходил на палубу и появлялся среди нас. Он был всегда задумчив, полон презрения, и молча смотрел вдаль на море; и никто не мог сказать, что представляет собой этот черный человек, который сидит там в стороне, задумчивый и неподвижный, как изваяние.

Уэйт упорно отказывался принимать какие-нибудь лекарства; он до тех пор выбрасывал через борт саго и овсянку, пока буфетчику не надоело приносить их. Он попросил парегорика. Ему прислали большую бутылку, которой хватило бы, чтобы отравить целую кучу младенцев. Он держал ее между своим матрасом и сосновой внутренней обшивкой судна; но никто никогда не видел, чтобы он принимал его. Донкин оскорблял его в лицо, насмехался над ним, когда он задыхался, и Уэйт в тот же день отдал ему теплую фуфайку. Однажды Донкин целые полчаса осыпал его бранью и попреками за лишнюю работу, которую приходится делать за него вахте, и кончил тем, что обозвал его «чернорылой свиньей». Мы замерли от ужаса, будучи всецело под влиянием своей проклятый чувствительности. Но Джимми эти оскорбления, казалось, положительно доставляли удовольствие. Он даже повеселел, и Донкин получил пару старых непромокаемых сапог, которые Джимми бросил ему.

— Вот тебе, ист-эндская сволочь, — прогудел Уэйт. — Получи!