Нефть!

Банни понимал: Руфь верила в Откровения, в то, что некоторые слова, сказанные в исключительно важных случаях жизни, могут иметь особое значение, верила в то, что и самый язык, на котором произносятся такие слова, мог отличаться от языка простых смертных. Доктора называли это бредом, но как они могли быть в этом уверены? То, что скрыто от мудрецов, бывает открыто младенцам!.. Поэтому Банни вынул свою записную книжку и записал слова Пола, приблизительно, конечно, так, как он их слышал: «Hlièba, mira, svobody», и когда два часа спустя приехал Николаев, то он перевел эти слова, означавшие: «Хлеба, мира, свободы». Это было лозунгами большевиков, когда они захватывали в свои руки Россию. И почти все слова, которые произносили губы Пола, относились к революции. Все это были слова, которые он слышал сначала в Сибири и позднее в Москве. Нет, Пол говорил не с сестрой. Он рассказывал молодым рабочим Америки о том, что делали молодые рабочие России.

XII

Хозяин той квартиры, у окна которой помещалось радио, опять сидел против своего аппарата, и то, что слышал он, слышали и все те, кто дежурил у постели больного. Теперь по радио QXJ передавали последние новости о выборах, подсчет голосовавших в тех или других центрах. Сначала известия эти были из маленьких городков и местечек. «Розарио, Калифорния; Лафоллетт получил сто семнадцать голосов, Дэвис – восемьдесят семь, Кулидж – пятьсот сорок девять». «Парадиз, Калифорния: Лафоллетт – двести семнадцать, Дэвис – девяносто восемь, Кулидж – шестьсот девяносто три»… Потом вскоре были получены сведения из самых крупных центров. В Массачусетсе Кулидж получил на четыреста тысяч голосов больше остальных; в Нью-Йорке – на триста одну тысячу больше…

Тот, кто передавал эти сведения по радио, говорил не очень уверенным голосом; очевидно, он уже сильно подвыпил и в промежутках между сообщаемыми сведениями переговаривался с какими-то, очевидно, певичками. Теперь он говорил: «А ну-ка, Тэдди, ту маленькую штучку, знаешь, которую я так люблю!» Веселый громкий негритянский голос тотчас же ответил: «Знаю, знаю», – и запел на негритянском жаргоне какую-то песенку, кончавшуюся бесконечным припевом: «Пленкети, пленкети, пленкети, пленк-пленк-пленк!»

Шесть или семь лет тому назад граждане Соединенных Штатов провели закон, запрещающий продажу спиртных напитков. Но защитники закона и порядка оставили за собою право решать, каким именно законам они желают следовать, и акт о запрещении продажи напитков в число этих последних не попал. Поэтому все правящие классы Америки праздновали свои политические победы тем, что напивались допьяна. Это было хорошо известно Банни; четыре года назад он сам был пьян в день выборов президента Гардинга и помнил, как были пьяны и его отец, и Ви Трейси, и Аннабель Эймс, не говоря уже о Верноне Роско. А потому он только снисходительно улыбнулся, когда язык говорящего по радио стал заплетаться: «Э-э-то невежливо, Полли… со-ов-сем невежливо… Не трогай этот микро-к-к-к-ро-ф-фо-о-о-он…»

XIII

Пол двинул рукой, и опять Руфь возбужденным голосом воскликнула, что он приходит в себя. Но сестра милосердия сказала, что это ничего еще не означало, что доктор говорил, что делать движения он будет. Нельзя было только позволять ему двигать головой. Она измерила ему температуру, но, взглянув на термометр, никому ничего не сказала.

Слабые руки Пола двигались по одеялу, и по временам его пальцы делали такие движения, точно снимали и бросали каких-то невидимых насекомых. Голос его звучал теперь громко, и в словах, которые он произносил, все время упоминалось о России. Григорий Николаев переводил. Больной, по-видимому, воображал себя то в Сибири и слушал игру на балалайке Менделя и видел красные войска, двигавшиеся в маршевом порядке, то в Москве. «Da zdravstvooyet revolutsia!» – «Да здравствует революция!» «Vsya vlast Sovietam» – «Вся власть Советам!»

Постепенно голос его стал затихать, а радио QXJ знакомило всех дежуривших у постели больного с тем, что делалось в этот момент в большом танцевальном зале Королевского отеля в Энджел-Сити. Банни ясно представлял себе этот зал, где он так часто танцевал с Эвникой Хойт и Ви Трейси. Теперь там все его друзья: и Верн, и Аннабель, и Фред Орпан, и Тельма Норман, и Пит О’Рейли, – все сливки плутократии, праздновавшие это свое «торжество из торжеств». Он представлял себе всю эту толпу, в которой теперь почти все поголовно еле уже держались на ногах: толстых финансистов в смокингах, с измятыми пластронами рубашек, принимающих к себе во время танцев своих толстых жен или стройных любовниц с оголенными спинами и полуоголенными грудями, с бриллиантами и жемчугами на шее, с ярко-пунцовой штукатуркой на губах и с платиновыми кольцами в ушах. Они извивались и кружились под удары тамтама, под воющие звуки саксофона, под звон колокольчиков и рычание труб джаз-оркестра. А бедренные и тазовые мышцы толстых финансистов попеременно сокращались, и ноги волочились по полу, проделывая ряд каких-то странных, некоординированных, судорожных движений.

XIV