Неформат

заключалась. Ляля даже на какое-то время забыла о подспудной цели своего визита, целиком

отдавшись разгадыванию правил неведомой игры. Она быстро смекнула, что в правилах

пренебрежительно-лёгкие ссылки на последний номер «Литературки», а лучше – «Иностранки»,

умная недосказанность в оценках – подразумевалось, что собеседник хватает твою мысль на лету, и в подтверждение этого к элегантно оборванной фразе, как маркер «для своих», добавлялось:

«Ну, ты же понимаешь…» О джазе надлежало судить с умиротворённой поволокой сонных, всё в

жизни видевших глаз, а музыкальный рок порицался, но с любовью, как непутёвое, но

талантливое дитя, хватанувшее, надо честно признать, через край. Неведомый Ляле Сальвадор

Дали теснил Пикассо и абстракционистов, и о Никите, угодившем в прошедшее завершённое

время – «паст перфект», говорилось с видимым пренебрежением. И всенепременно обращения

«старик» и «старуха», вне зависимости от возраста и статуса. «Старик, ты гений!», «Ну вот здесь я с

тобой не соглашусь, старуха», «Старик, ну это офигенно глубоко, как ты этого не понимаешь?» С

усилием отвлекаясь от этих антропологических наблюдений, чтобы напомнить себе, зачем она

здесь, Ляля тщетно пыталась представить, как бы повела себя в этой ситуации Лилька.

Впрочем, начинал всё ярче разгораться и её костёр… Когда она на правах подкидыша в

случайной группе у стены обмолвилась о том, что читала «Аэропорт» Артура Хейли в оригинале, то

вдруг неожиданно для себя самой сорвала у аудитории куш – ведь сигнальный экземпляр с

русским переводом бестселлера ещё только путешествовал по редакционным коридорам

«Иностранки».

К ней весь вечер клеились кандидаты – в бородах и без, некоторые даже на виду у своих

поклонниц, тех самых, с которыми и пожаловали на вечеринку, и Ляля, удивляясь сама себе и

входя во вкус, бестрепетно играла роль взрослой, со всеми этими знаковыми «старик – но это же

трансцендентально!», поражаясь втайне только тому, что её до сих пор не разоблачили. Она вела

себя как опытный картёжник, который по-хозяйски ласкает в широкой пятерне проходные десятки

и усатые валеты, не торопясь сыграть ва-банк и догадываясь, что на подходе из рядом лежащей

колоды уже короли, а то и козырные тузы. К середине вечера она уже знала имена большинства

из колоды и, кажется, даже успела заслужить немое презрение у пары бубновых дам в

водолазках. Где-то в перерывах между «Парня в горы тяни – рискни» и «Домбайским вальсом»,

отогнав от неё очередного из валетов, серьёзно, с пафосом демонстрировавшего восхождение из

последних сил в связке по почти отвесной стене, Роман завёл с ней светский разговор,

ненавязчиво интересуясь, как давно она дружит с Эллочкой.

Ляля, легко прочитав его картёжный расклад, отвечала рассеянно и изо всех сил

демонстрировала незнакомство с предметом разговора – что было нетрудно, потому что Эллочка

все старшие классы школы уделяла львиную долю внимания мужчинам старше неё и на контакты

с ровесницами особенно не шла.

Игра в незнание себя оправдала – он почувствовал себя успокоенным и стал, манерно

поглаживая бороду, лепить свой имидж, небрежно роняя упоминания о Визборе и театре на

Таганке. Она снова почувствовала раздвоение восприятия – сознание твердило ей, что он

взрослый, вполне серьёзный и даже, наверное, состоявшийся человек, даже внешность которого

требовала относиться к нему с должным пиететом; а другая, глубинная женская часть её естества

навевала непонятно откуда взявшееся ощущение, что перед ней – попрошайка-лицемер, который

хочет чего-то, но по причинам ложно понятой гордости отказывается упоминать это вслух. Ей

вдруг вспомнился дачный сторож-алкоголик, добросовестно следивший за поливом грядок в

отсутствие хозяев. Он имел обыкновение появляться с приездом Жоры с семьёй на террасе их

дачи, стоял немым укором себе и другим, не в силах попросить вместо платы у Жоры то, ради

чего, собственно, и служил верно всю неделю, – чекушку «Московской» (водка до местного

сельпо сроду не доходила, исчезая в авоськах жаждущих ещё на уровне райторга).

Она бы откладывала до бесконечности принятие решения, но тут хитрый дьявол,

заведовавший не только распрями между литературными журналами почвенников и

прогрессистов, но и судьбами их читателей, подкинул ей со страниц «Нового мира» трифоновскую

повесть, название которой, несомненно, продиктовал лукавый собственной персоной – «Обмен».

Лялю, впрочем, такое провиденциальное название никак не впечатлило – от него, на её взгляд, за

версту разило никаким не «Фаустом» с обменами душ на бессмертие, а московским жэком или,

хуже того, Банным переулком, куда они как-то в её детстве ходили давать объявление на обмен

квартиры для дальних родственников матери. И читать повесть она стала только потому, что

донеслись до неё стороной какие-то хвалебные шумы на этот счёт. И произведение оправдало её

худшие опасения, да ещё и с перехлёстом: это была какая-то угрюмая, наполненная неврозами,

недовольством и ущербностью жизнь, и она выглядела тем страшнее в своей обыденности, что

происходила тут же, в Москве, где-нибудь в Сокольниках или на Каширке. И жизнью этой жили