Недотёпы

И не глядя, он протянул бабке растопыренную ладонь, куда Манешка тотчас вложила новый горшочек с зельем. Атаман удивлённо обозрел горшочек, чинно, без жадности осушил его, и вернул старухе.

— Да, мужики! — сказал он Сильвестру с Агафоном, — Вот ведь, как получилось! Не хотел я пить сегодня. Поверите ли, месяца два пью, — всё остановиться не могу… Думал, сегодня хоть передохну. Пойду, воздухом подышу, посмотрю, что за деревня тут… Что за людишки проживают… Поучу кое-кого уму-разуму… Они тут совсем нюх потеряли: не видят, что донской атаман у них под боком живёт… Думают — поляков нет, значит им всё можно… Не-ет! Донской атаман Филипп Жеребятников — это вам почище поляка будет! Поляки-то вас ещё милуют, кишка у них тонка против нашего… А вот, как я за них возьмусь, так, небось, сразу научаться в землю лбом бить. Дай-ка, бабка, мне сапоги, пойду я, погуляю по деревне!

Бабка поднесла ему ещё один горшок. Атаман язвительно усмехнулся в усы, пожал плечами, и осушил посудину.

— А теперь ложись, батюшка, поспи немного! — мягко приказала Манешка и развернула атамана лицом к печке. Всё ещё язвительно усмехаясь, атаман полез на своё лежбище.

— Вот так-то, — строго сказала Манешка. — Брага-то кончается у меня. Что было — всё вылизал, только капельки на донышке остались. Спиридон-то Рябой один умел зелье по-настоящему варить, так его поляки зарубили. Он мне и подарил бочонок, а где теперь я буду это пойло брать? Ты, батюшка, Сильвестр Афанасьич не учён ли крепкое вино варить?

Сильвестр сокрушённо покачал головой.

— Потому-то он и Агашу зарубил! — горько пожаловалась Манешка. — Не допил! Не хватило зелья, вот и пошёл порядок наводить по деревне. Тут мы к нему навстречу случились я, да Агаша, да Нюрочка. Он к нам кабаном диким подскочил: зачем не кланяемся его милости? «Я тебе хоть сто раз поклонюсь, — это я-то говорю. — Я тебе хоть до вечера буду кланяться, а они ведь боярские дочки! Не прилично им пред тобою спину гнуть! И тебе в том почёту мало: знай, псина, свою конуру, а в хозяйский дом не лезь! На всё свой порядок!» — «Нет, — говорит, — это у вас в Москве такой порядок, а у нас на Дону совсем иначе заведено! Ну, ладно, пусть не кланяется — это ничего, — а тогда пусть она меня по-другому уважит?» — «Это как ещё?» — спрашиваю. «Это так, — отвечает, — как ты и сама знаешь!» — «Ты что, псина толстая, задумал, — я кричу. — Тому не бывать никогда, чтобы боярская-то дочка, да с тобой, кабаном неумытым!» — «А что, — говорит, — ты за неё мне отвечаешь? Я ведь и не с тобой вовсе говорю, больно ты мне нужна! Пускай девица сама скажет. Ей, может, и в охоту к донскому атаману на печь. Я человек не бедный — хоть и боярину другому в пору. Так награжу, что до конца жизни хватит. У меня на Дону в могиле столько золота зарыто… Пойдёшь со мной, Агафья Несторовна, — всё твоё будет!» Агашенька моя слушает и молчит… Она не очень-то испугалась, да и я тоже не струсила: думали, покричит-покричит, да и отстанет. Только Нюрочка совсем с лица спала: побледнела, трясётся, за меня прячется… А как спросил он во второй раз: пойдёшь, мол, ко мне Агафья Несторовна? — тут Агаша и говорит: «Нет, не пойду, а коли будешь кричать на нас, так и пожалеешь! Смотри, мол, как бы тебе худо не сделалось!» Она, бедненькая, привыкла, что за тятенькой-боярином ей ничего не страшно, вот и не поверила, что Филька ей что-то плохое сделать может. «Погоди, — говорит, — вот приедут с Москвы мои родственники, будешь ты порот посреди деревни!» Ну, тут и не стерпел атаман-то наш. Я и ахнуть не успела! И не заметила даже ничего! Только слышу — сабля взззых! Сверкнуло что-то перед глазами, хряснуло — и всё! Лежит моя Агашенька… Я только рот раскрыла: что это?! Как это?! А он увидел, что сделал, саблю бросил, да и бегом от меня! Я к Нюрочке поворачиваюсь, а Нюрочка сама глаза закатила, да рядом сестрой и повалилась на снег. Её-то откачали, а Агашеньку…

— Ну, ну, бабка, не плачь, — забасил Агафон, — эта смерть хорошая, мученическая! Она свою невинность защищала, не хотела греху поддаться, стало быть, приняла мученический венец! Хотя, если с другой стороны посмотреть… Гордыню свою она показывала: считала себя выше своего палача, возносилась над ним. Это, конечно, не правильно. Ей нужно было смиреннее быть, поласковей с ним говорить: мол, все мы по-своему грешные, и я по грехам своим должную казнь приемлю…

— У Агаши какие грехи? — рассердилась старуха, — девица, всю жизнь у отца с матерь прожила, грехов-то и в глаза не видала!

— Ну, такого, положим, не бывает: грех он везде!.. Она, может быть, мысленно согрешала…

— Погодите, погодите! — прервал их Сильвестр, — Я что-то не понимаю: атаман зарубил боярскую дочь, так? Так. А откуда здесь боярским дочерям-то взяться? Это первый вопрос. А второй — почему же вы этого атамана у себя держите, да водкой поите? Почему его самого не зарубили? Вот, хоть охотник ваш, Пахом, — разве он не мог?..