Недоступная девственница

— Я тоже. Это у белых видно по оттенкам цвета кожи. Но дыхание какое-то прерывистое. — Он наклонился над находившейся под воздействием эфира женщиной и строго сказал: — Ну-ка, Иина, перестань валять дурака. Дыши ровно. Веди себя хорошенько, а не то нашлепаю по попке, когда поправишься, ясно?

Несколько минут он оставался в том же положении, строго глядя на пациентку, потом выпрямился. Модести подумала, что дыхание Иины и впрямь улучшилось, хотя это могло ей только показаться. Но и раньше Пеннифезер разговаривал вот так со своими пациентами, независимо от того, были ли они в сознании или находились в отключке. Его совершенно не смущало, что они не понимали по-английски. Как-то он всю ночь просидел у кровати умиравшего мальчика, держа его за руку и что-то монотонно втолковывая. Мальчик выжил и теперь поправлялся. Во всем этом не было никакой мистики, и уж конечно, Пеннифезер не подозревал о своих каких-то особых свойствах, просто он делал и говорил то, что считал в данный момент нужным.

— Надо, пожалуй, еще покапать ей эфира на маску, — сказал он.

Модести взяла бутылочку и выполнила распоряжение. Он какое-то время смотрел в разверстую полость, затем уверенно кивнул:

— Хватит прохлаждаться. Вот в этом месте главная беда, если вы спросите моего мнения. Если бы все тут так не распухло, то и получилась бы та самая воронка. Модести, скальпель! Разрежем вот тут, вынем, что там прячется, и зашьем. — Пока Модести подавала скальпель, он перевел взгляд на неподвижное черное лицо Иины и сказал: — Не бойся, старушка, сейчас мы тебя немножко разрежем. Оглянуться не успеешь, как все станет на свои места.

Модести успела понять, что у Пеннифезера совсем нет хирургического опыта и действует он по наитию. Иногда вдруг его неуклюжие пальцы делались на удивление искусными, словно подчинялись импульсам, исходившим вовсе не от его сознания, а от кого-то или чего-то отлично осведомленного, как надо действовать в эти моменты. Зато когда он начинал зашивать, то по ловкости проиграл бы соревнование ученику сапожника. С другой стороны, хоть швы и получались не совсем элегантными, все заживало с удивительной быстротой. Он работал, обращаясь то к себе, то к Модести, то к отключившейся Иине.

— Ну-ка, Пеннифезер, осторожней… Ага… Молодец, мальчик! Завтра будешь раздавать карандаши в классе… А это еще что за бяка? Протри-ка тут, Модести, а то ничего не видно. Так, все отлично. Теперь порядок. Красота! Ну, как дела, Иина? Как ты себя чувствуешь, мой черный пудинг? Главное расслабиться. Вот так. В следующий раз сперва убедись, что яйцо попало в гнездышко, и только потом открывай ворота для своего оплодотворителя. Ну, а теперь займемся вышиванием. Ниточку с иголочкой, лапочка! И покапай ей еще эфирчику. А то если Иина проснется и увидит, что мы с ней творим, она родит котят. Верно я говорю, черная икорочка?

Затем, пока Пеннифезер зашивал трубу, воцарилось напряженное молчание. Модести была готова побиться об заклад, что у него под маской высунут язык.

— Вот, порядок. Как новенькая. — Он наклонился ниже, исследуя полость. — Ну вот тебе как на схеме. Так что давай быстренько поправляйся. Раз, два! Раз, два! — Он выпрямился, стал вынимать тампоны. — Да, швы грубоваты, но зато она может вскоре опять палить из двух стволов. Так, надо проверить, забрали мы все наши штучки, а потом уж и будем зашивать ее пузо. Нам постоянно твердили об этом в медицинском колледже. Ничего не хранить в животах пациентов!

Модести подала ему щипцы, и он снова уставился на полость.

— Беда в том, что если учишься на терапевта, то на хирургию тебе отводят только три месяца. Да и то все больше стоишь и смотришь, как работают другие. А потом оказываешься вот в таком местечке, якобы для того, чтобы делать прививки, учить их не пить сырую воду, ну и принимать роды. Но ты и опомниться не успеваешь, как начинается сплошная хирургия. И остается только уповать на лучшее. Ладно, опыт — дело наживное. Я даже рад, что в этом АМС мне подсунули такую вот работу. Господи, я прошел через три собеседования, а потом оказалось, что, кроме меня, у них никого больше и не было.

Он засмеялся, выронил тампон, упавший в полость, сказал Иине: «Извини, заинька», потом снова извлек беглеца. — Ну вот, теперь пора и зашивать. Вообще-то дома у меня дела шли не очень здорово. Потому-то я и обрадовался назначению. Все больше кого-то там замещал. Был ассистентом у терапевта… Но всегда возникали разные осложнения. У меня, вообще-то, не все бывает гладко с формальной точки зрения. Но ведь это все так скучно… Ну, и часто при мне все начинало ломаться, выходить из строя. Бедный док Грили, — Пеннифезер захихикал, отдаваясь воспоминаниям. — Когда я сообщил ему про его микроскоп, он как раз работал в саду и так разволновался, что угодил вилами себе по ноге. Я, конечно, предложил зашить рану, но он и слушать не хотел. Сказал, что скорее доверится взбесившемуся бабуину. Но, вообще-то, он человек симпатичный… Жаль, что он тогда меня уволил.