Нечисть (первоначальный вариант)

Ведмениха с Лесником начали потихоньку скандалить, выясняя, кто, кому и что когда-то и как сказал и как был понят.

Лесник, уверенной рукой налив в стакан, выпил, утер губы рукавом, пристально и с насмешкой взглянул на Ведмениху. Она, злобно глянув по сторонам, налилась краской:

— Чтобы я с тобой еще раз за один стол села… Портянки у тебя два месяца не стираны…

Теперь краской налился Лесник, испепеляюще глянул на собеседницу. Ведмениха вскочила, торжествуя, и метнулась к двери. Лесник грозно поднялся и молча вышел следом.

Я сгреб со стола рыбу и отдал коту, неторопливо и чинно пировавшему за печкой.

— Пойду! — снова сказала старушка. — Помогла бы со стола убрать, да тут и убирать-то нечего.

«Без надобности!» — проурчал кот, косясь на почти нетронутую тарелку со сметаной.

Я не стал ничего убирать, оставив бабкиному коту все, что было на столе. Не стал я брать и ружья; как был, в броднях да в рубахе, зашел за куст черемухи, по тропе углубился в лес. И сразу стало легче: унялась дрожь в груди, невысказанная обида как-то сама собой прошла. Я без труда отыскал то самое место, где к ручью подходила торная тропа, спустился к воде, плеснул в лицо из ручья и почти почувствовал, что произойдет дальше.

Под карнизом скалы, прикрывавшей вход в сухую неглубокую пещеру, стоял человек в лохмотьях. Он сгибался до земли и выпрямлялся, иногда опускаясь на четвереньки. Бессмысленные эти движения сопровождались вдохновенным шепотом и бормотанием. Я посмотрел в ту сторону, куда был направлен его взор, — там стоял крест, такой же, как и на могиле моей бабушки.

Под моей ногой хрустнул сучок. Человек оглянулся без страха, глаза его блеснули синевой морской волны. Я узнал и не узнал своего папашу.

— А, это ты, — сказал он, будто расстались мы полчаса назад.

Он был худ. Волосы отросли до плеч, и тощая борода косо свисала с просветленного лица. Странно и непривычно поблескивали почти незнакомые глаза. Сколько помню отца, они у него всегда были налиты кровью, опухшие. Да и сам он стал другим: умиротворенным, спокойным тем внутренним равновесием, какого не увидишь в лицах жителей дороги и заезжих горожан.

— Мать прислала? — спросил он с легким укором.

Я мотнул головой:

— Нет! Сам!

Он присел, указывая мне на ближайший пенек.

— А меня тут нечисть обольщает: то бабьей лаской по нашей мужицкой слабости, то питьем. Бывает, и бьют маленько… Грешным делом подумал: мать тебя отправила, чтобы душу старым грехом побольней зацепить… Ты уж не обижайся, что так встречаю: угощать нечем, да и дел много.

— Давай помогу! — с готовностью подскочил я.

— Мне никто не поможет, кроме самого себя. Но все равно спасибо! — он почти выговорил «сынок», проглотив полслова и нечленораздельно прошипев оставшееся. Но меня и это тронуло.

— С болот ушел, — стал рассказывать я, — поселился в деревне. Думал, среди людей жить стану и сам человеком буду. А там та же нечисть, только поглупей и калибром меньше.

— Да дурные они, — вздохнул отец, — никак не поймут, что нет жизни без смысла, без прошлого и будущего. Нечисти развелось много, в моду она вошла, подстрекает глупых ко греху. А совесть-то у людей еще есть, много ее намолено предками, вот и мечутся: по-людски не хотят и по-скотски не могут.

— Мне-то как быть? — простонал я. — На болоте чужак и в деревне… Тех и других так ненавижу, что под корень бы вывел. Разве что как ты — уйти и жить одному?

Отец смущенно опустил глаза:

— Один, без смысла, долго не проживешь, все равно в болотах увязнешь! А смысл-то прост: ради людей надо жить, хоть порой кажется, что поганей их, особенно своих, близких, нет тварей на земле… Я не от людей ушел — от соблазнов. Разобраться надо — ведь все вражины перевернули и запачкали. В старых верных книгах — и то путаюсь… Вот укреплю дух, отыщу нашу, человечью истину и вернусь. Даже если один в деревне стану жить по правде и то людям польза, нечисти вред.

— Тебе-то что, — вздохнул я с завистью. — В тебе хоть дух поганый, зато кровь человечья. Мне-то как быть со своей рожей?

— Мой грех! — вздохнул отец. — Тебе потрудней, однако, жить по правде. Но если все выдержишь — твоя заслуга будет больше: я только очищусь, даст Бог, а ты можешь сам себя сделать.

— Сколько мне терпеть-то? — вскинул я глаза.

— А всю жизнь! — пожал плечами отец. — После еще и помереть надо по-людски. Да так, чтобы люди восхитились и в пример взяли.

Я замотал головой, не соглашаясь на такую суровую долю — и ради кого? Я стал вспоминать деревенских соседей и скривил рот.

— Поживи один, — сказал отец, пожимая плечами. — В лесу, вдали от святого моря. Сперва одному легче. Где святость — там и спрос жестче, повздыхал он, поглядывая на крест и думая о своем.

— Можно с тобой пожить? — спросил я.

Отец поморщился, усмехнулся, качнул длинноволосой головой.

— Полдня хода отсюда — мое зимовье. Занимай его. Изба теплая — не то что пещера. Захочешь что спросить, сто раз подумаешь, прежде чем прийти. В самый раз соседство, чтобы друг друга попусту не беспокоить.

Я встал. Он тоже поднялся на ноги: