Нечего бояться

Тело Золя было еще теплым, так что доктора пытались оживить его при помощи ритмического вытяжения языка — процедуры, которую пять лет тому назад применяли на Доде. И хотя в случае Золя в этом было чуть больше смысла — метод был разработан для спасения жертв отравления канализационными газами, — эффект был тем же. Очнувшись, Александрин рассказала, как посреди ночи они проснулись от дискомфорта, который отнесли на счет несварения. Она хотела позвать слуг, но он безапелляционно прервал ее фразой, которой суждено было стать его последними (современными, негероическими) словами: «Утром нам станет легче».

Золя было шестьдесят два года, когда он умер, ровно столько же будет мне, когда эта книга выйдет в свет. Итак, давайте начнем сначала. УМЕР ЛОНДОНЕЦ: СКОРБЯТ НЕМНОГИЕ. Вчера, в возрасте от шестидесяти двух лет и более, скончался житель Лондона. Всю жизнь он обладал отменным здоровьем и ни разу не провел и ночи в больнице, пока смертельная болезнь не поразила его. Его профессиональная карьера развивалась медленно, но после нескольких лет безденежья к нему пришел успех, даже больший, чем он рассчитывал. Его эмоциональный рост шел медленно, но после нескольких рискованных поворотов ему было отмерено ровно столько счастья, сколько позволяла его натура («У меня была счастливая жизнь с оттенком отчаяния»). Вопреки своим эгоистичным генам, он не смог — или, скорее, не захотел — передать их, полагая, что такой отказ является проявлением свободной воли перед лицом биологического детерминизма. Он писал книги, потом он умер. И хотя один из его друзей-насмешников считал, что жизнь его поделена между литературой и кухней (и бутылкой вина), у него были и другие интересы: любовь, дружба, музыка, искусство, общество, путешествия, спорт, анекдоты. Ему было хорошо с самим собой, если он знал, когда будет прервано его одиночество. Он любил свою жену и боялся смерти.

Вполне себе получается, правда? Бывают в мире жизни и похуже, да и смерти (впрочем, это уже мои догадки) тоже, так зачем же суетиться по поводу его кончины? А если точнее — чего он так суетится? Таким образом он безусловно совершает один из главнейших английских грехов — привлекает к себе внимание. Неужели ему не ясно, что другие боятся смерти не меньше его?

Ну, он… нет, давайте-ка вернемся к «я» — я знаю множество людей, которые не размышляют об этом так пристально. А не думать о смерти — это самый верный способ ее не бояться, пока она не придет. «Зло в том, что мы знаем, что это неизбежно». Моя подруга Г., которая частенько упрекает меня в излишней смертобоязни, признает: «Я знаю, что все умрут, но никогда не думаю о том, что умру сама».Такие наблюдения сводятся к общему месту: «Мы знаем, что должны умереть, но думаем, что бессмертны». Неужели в людских головах умещается такое диаметральное противоречие? Похоже, что да, и Фрейд считал это нормой: «Наше бессознательное не верит в нашу смерть и ведет себя так, будто мы бессмертны». Значит, моя подруга Г. просто повысила свое бессознательное в звании и подчинила ему сознание.

Где-то между этой тактикой прицельного отвода глаз и моим приводящим в ужас пристальным вглядыванием в бездну находится — должна находиться — рациональная, зрелая, научная, либеральная, центристская позиция. Вот и она, озвученная доктором Шервином Нуландом, танатологом и автором книги «Как мы умираем»: «Реалистичные ожидания требуют от нас признать тот факт, что отведенное нам время должно быть ограничено сроком, согласующимся с продолжением человеческого рода… Мы умираем, чтобы мир продолжал жить. Нам было даровано чудо жизни, потому что триллионы и триллионы живых существ подготовили для нас этот путь, после чего умерли — в каком-то смысле — за нас. В свою очередь и мы умираем, чтобы другие могли жить. Трагедия отдельного индивидуума в естественном порядке вещей становится триумфом продолжения жизни».