Нечего бояться

Из юного возраста мне запомнился один незначительный инцидент, вызвавший тем не менее неестественно большой эмоциональный резонанс. Однажды мать сообщила, что папе прописали очки для чтения, но, поскольку он стесняется их носить, было бы полезно, если б я сказал, что они ему идут. Набравшись храбрости, я, как полагается, ввернул свое никем не прошенное мнение, что в новых очках папа выглядит «изысканно». Отец бросил на меня ироничный взгляд и ничего не ответил. Я сразу понял, что он меня раскусил; а еще я почувствовал, что в определенном смысле я его предал, что от моей фальшивой похвалы он не станет чувствовать себя естественнее и что мама просто использовала меня. Конечно, это всего лишь гомеопатическая доза по сравнению с высокотоксичными препаратами, отравляющими жизнь многих семей; а что касается использования меня в качестве канала связи, то это и вовсе ерунда по сравнению с тем, что пришлось пережить юному Жюлю Ренару. Он был еще мальчиком, когда его отец — не желавший прерывать молчание даже в крайних обстоятельствах — послал Жюля к матери с одним простым поручением: спросить от его имени, не желает ли она получить развод.

Ренар говорил: «Ужасаться буржуазности — это проявление буржуазности». Он же: «Будущие поколения! С чего бы это завтра люди станут менее глупыми, чем сегодня?» Он же: «У меня была счастливая жизнь с оттенком отчаяния». Он пишет, что очень расстроился, когда отец ни словом не обмолвился о его первой книге. Реакция моих родителей была заметнее, хотя и можно было подумать, что вдохновение они черпают в максиме Талейрана, призывавшего проявлять поменьше рвения. Роман, который не назывался «Не погода», я послал им, как только он вышел в свет. Две недели — ни звука. Я позвонил. Отец даже не сказал, получили ли они книжку. Через день или два я поехал их навестить. Примерно с час мы болтали — то есть слушали маму, — после чего она попросила меня свозить отца за покупками, что было на нее совершенно не похоже, на самом деле с такой просьбой она обратилась ко мне первый и последний раз. В машине, когда зрительный контакт стал невозможен, его профиль сообщил мне, что книга, по его мнению, забавная и написана хорошо, хотя язык показался ему «немного казарменным»; еще он указал мне на ошибку в употреблении рода по-французски. Не сводя глаз с дороги, мы съездили за покупками и вернулись в бунгало. Теперь свое мнение полагалось высказать матери: роман «не без мыслей», заключила она, но вынести мое «бомбометание» грязью она оказалась не в состоянии (в этом мама была единодушна с цензурным комитетом ЮАР). Обложку она друзьям показывала, но внутрь заглянуть не разрешала.

«Один мой сын пишет книги, которые я могу читать, но не понимаю, другой пишет книги, которые я понимаю, но читать не могу». Никто из нас не написал «того, что ей хотелось бы». Когда мне было лет десять, мы с ней сидели на крыше даблдекера, я разматывал клубок немудрящей фантазии, из тех, что часто посещают детей такого возраста, и она сказала мне, что у меня «слишком развито воображение». Возможно, я даже не понял, что значило само слово, однако очевидно было, что это недостаток. Годы спустя, став уже вовсю пользоваться своей дискредитированной способностью, я осознанно писал, «как будто мои родители умерли». Парадокс же заключается в том, что в некотором смысле почти за каждой написанной страницей стоит рудиментарное желание порадовать родителей. Писатель может игнорировать своих родителей, может даже пытаться их оскорбить, может написать книгу, про которую ему будет заведомо ясно, что они воспримут ее резко отрицательно, но все равно какая-то часть его будет разочарована, если не удастся доставить им удовольствие. (Впрочем, если б он его доставил, расстроилась бы его другая часть.) Это довольно частое явление, хотя каждого писателя в отдельности оно и удивляет. Может, и банально, но мне это банальным не показалось.

Я помню кудрявого мальчишку, у которого и впрямь было «слишком развито воображение». Его звали Келли, он жил на нашей улице и был немного странным. Мне было лет шесть или семь, я возвращался из школы, когда он вышел из-за платана, приставил что-то промеж моих лопаток и сказал: «Не двигайся, а то кранты». Я послушно застыл в ужасе и неизвестно как долго простоял во власти Келли, гадая, отпустит ли он меня, и понятия не имея, что это он приставил к моей спине. Сказал ли он еще что-нибудь? Вряд ли. Это был не грабеж — у меня никто ничего не отнял, то был захват в его самой рафинированной форме, когда весь смысл — собственно в удержании. Спустя пару потных минут я решил рискнуть жизнью и побежал, оглядываясь через плечо. В руке Келли держал старый, проржавевший водопроводный кран. Так почему же романистом стал я, а не он?