Нечаевский овраг

Но это был Мишаков! А с таким веским доводом приходилось считаться. И не только потому, что Кураев, даже, будучи весьма сильным финансистом, по статусу обязан был выполнять его указания, но и потому, что Мишаков слыл человеком-легендой, который никогда не проигрывал… Кураев громко сглотнул и, непроизвольно перейдя на шёпот, с надеждой в голосе спросил:

– Михаил Тимофеич, у вас есть какая-то конкретная информация?

Шеф уже вернулся к столику и плюхнулся в кресло.

– Считай, что есть. И довольно об этом. Пяти дней хватит? – Финдиректор быстро что-то прикинул и утвердительно кивнул. Генеральный удовлетворенно улыбнулся. – Ну так иди работай.

Кураев, направился было к выходу, но возле самой двери остановился в некотором сомнении. Мишаков, по-прежнему сидя к нему спиной, спокойно сказал не оборачиваясь:

– Да, не дергайся ты, Александр Васильич. Скоро сам поймешь. Я тебя прошу, сделай всё быстро и грамотно, как ты умеешь. Ладно?

– Не беспокойтесь. Сделаю.

И вышел.

1981 год, июнь-июль.

Полигон «Заокский», расположенный неподалеку от одноименного населенного пункта, представлял собой довольно большую забетонированную площадку, отгороженную от мира сетчатым забором. На территории имелось все необходимое для единовременного проживания трехсот пятидесяти практикантов и преподавательского состава: водокачка, баня, три административных здания, около сотни армейских палаток и столовая, в которую, по причине отсутствия у большинства учащихся денежных средств, регулярно ходили очень немногие. Оба Мишки относились к нищему большинству и местную точку общепита посещали в лучшем случае раз в день, чтобы за одиннадцать полновесных советских копеек купить на завтрак коржик и стакан чая с сахаром. Обедали обычно ужасным венгерским супом из пакета, сваренным в котелке над костром. Не ужинали вообще.

Иногда, правда, перехватывали, что бог пошлёт, точнее, что девчонки подбросят. Надо полагать, при взгляде на эти осунувшиеся небритые морды с вечно голодными глазами, даже самое чёрствое девичье сердце не могло остаться равнодушным. Материнский инстинкт срабатывал безотказно, и Топтыгиных – с легкой руки Полянской прекрасная половина полигонного человечества иначе их теперь и не величала – приглашали заглянуть на огонёк то в одну, то в другую дамскую палатку. Банка килек, бутерброд, варенье… Ребята, ни в коем разе не будучи альфонсами, честно отрабатывали свой хлеб анекдотами и песнями, потому как Мишка, который Мишанин, был на «ты» с шестиструнной подругой и имел в запасе солидный песенный репертуар. Так что, наши оглоеды в обмен на скудное, но столь необходимое для поддержания жизненных сил пропитание, хоть как-то скрашивали своим кормилицам, а иногда и поилицам, скучные вечера. Ведь в палаточном городке ни телевизора, ни радио не было, и с наступлением темноты оставалось только выть на луну от тоски.

Сэкономленные таким жестоким способом жалкие остатки стипендии, ребята откладывали на шикарную, в их понимании, жизнь, которая наступала в семь часов вечера в пятницу, когда все желающие отправлялись по домам, и длилась до девяти вечера воскресенья, когда они обязаны были присутствовать на вечерней поверке. Правда, если учесть, что дорога туда и обратно занимала в общей сложности часов восемь, то времени на разгул у наших орлов оставалось совсем немного – суббота и полвоскресенья. Да и что можно было себе позволить в те времена на десять рублей, причем на двоих? Посетить пивной бар «Жигули» на Калининском, вылакать по три-четыре литра пива и поковыряться в тарелке с креветками. Или, скажем, отстояв огромную очередь, если повезет, попасть в заведение, типа кафе «Синяя птица» на улице Чехова, чтобы целый час картинно тянуть через соломинку коктейль «Шампань коблер», делая вид, что только этим каждый божий вечер и занимаешься. Но для двух пацанов, выросших в рабоче-крестьянских семьях, едва сводивших концы с концами, даже такие «выходы в свет» были счастьем…

А жизнь на полигоне текла своим чередом. Ежедневно с раннего утра практиканты разбредались по окрестностям, выполняя различные виды работ в соответствии с утвержденным руководством графиком. Потом вечерами развлекались, как умели, в меру потребностей, определяемых, увы, скромными возможностями. Бурный роман Мишакова с Полянской угас, довольно быстро – не прошло и полутора месяцев. Поначалу всё было прекрасно. Днем они, если обстоятельства позволяли, проходу друг другу не давали, а по вечерам исчезали в поисках уединения. Но очень скоро отношения стали несколько нервозно-раздражительными, поскольку Лена, увлекшись процессом не по-детски, готова была радикально пересмотреть свои жизненные планы, то есть расстаться с ничего не подозревавшим будущим мужем ради внезапно вспыхнувшего большого, как ей казалось, чувства, и столь же решительных шагов требовала от Миши, которого подобная перспектива не вдохновляла. В разговоре с другом он определил свою позицию жёстко и однозначно: