Небо цвета стали

Вот – лицо отца, болезненно близкое и далекое одновременно. Словно Кей’ла глядит одновременно на двоих людей: кузнеца-силача, ломающего подковы в руке, и старика с глазами, наполненными слезами. Видит в тех глазах просьбу и знает, что ее придется отвергнуть.

– Это правда. Вы называли их Бородочами, помнишь? – шепчет Кей’ла. – Сахрендеев. Когда еще считали их друзьями. Мы смешали с ними кровь, коней, стада. Смешали с ними наши рассказы и наши шутки. Мы говорили: Бородачи, они говорили – Молокососы. Наши мужчины носят длинные волосы, всегда гладко бреются. Они носят короткие волосы и бороды. Наши женщины стригут волосы и почти не красятся. Так сложилось. Их – отпускают волосы всю жизнь и с детства используют краски для лица. Носят сережки в ушах. Я видела это на крюках, когда пришли ко мне духи.

Кажется, что имена будут течь потоком нескончаемым. Вот – знание, что это неправда.

– Побрей его, – указывает она отцу на мертвого пленника. – И добавь длинные волосы. Умой ей лицо и отрежь волосы до плеч. Увидишь моего брата и мою сестру.

Имена заканчиваются, было их больше двухсот, может триста, остальные – это раненые, чья судьба в руках Лааль. Вот – тишина. Очередная тишина, очередная ее степень. И вопрос, которому должно пасть:

– Почему? Почему вы с нами сражаетесь?

– Сказали им… – Кей’ла улыбается и знает, что на самом деле через нее улыбаются духи. – Сказали сахрендеям, что Отец Войны приказал вам отдать большую часть лошадей, потому что ему нужны были скакуны вместо тех, что он потерял в империи. А вы отказались, убили послов и сбежали на запад.

– Чтобы спасти своих лошадей… – шепчет Саонра Вомрейс, и в шепоте том такое чувство нанесенной обиды, что и небо начинает раскалываться. – Сказали, что вы оставили нас и сбежали, чтобы сохранить своих лошадей.

– Нам сказали, – вырывается у кого-то сбоку, а Кей’ла, хотя и знает эту историю, потому что духи все еще поют в ее венах, ведает, что это должно быть произнесено, – что Йавенир начал подозревать о союзе между сахрендеями и нами, а потому повелел им убить наших детей, чтобы те доказали свою верность. А они… их убили.

Ее сестра наклоняет лицо. Шепчет:

– Он и приказал… сахрендеи… советовались три дня и три ночи. Мы жили между ними несколько лет, как гости, а не как заложники. Сами они потеряли большую часть молодежи во время войны, потому считали нас собственными детьми. Но не имели достаточно сил, чтобы нас оберечь… Как скрыть восемь тысяч детей, которые не ездят верхом? Как обмануть шпионов Отца Войны? Они рискнули всем, что имели. Если бы Йавендир узнал…

Поднимает голову и улыбается с безумием.

– Потом пришел к нам Аманев Красный и спросил, что мы решили. Спросил детей, самому старшему из которых было двенадцать лет, рискнуть ли ему жизнью своего народа, чтобы нас спасти. Детей, которые чувствовали себя преданными и обманутыми, которые ненавидели своих родителей как никого другого на свете. Ох, я была при этом. Была там как ребенок, видела, как мой будущий муж отрекается от собственного отца, отрекается от имени и вскакивает на спину лошади, чтобы взять имя новое. Когда пришли се-кохландийские посланники, увидели свежевскопанную землю, окропленную кровью. И всех в лагерях, ездящих верхом. Этого хватило.

Рассказ расходится по лагерю короткими фразами на низком языке. Анахо’ла не предназначена для таких историй, это язык команд или сплетен, передаваемых друг другу во время пути, когда не стоит надрывать глотки. Но – действует. А ее сестра снова шепчет:

– Мы ненавидели вас, словно заразу. Все эти годы. Мечтали о том времени, когда вы придете, – а мы сожжем ваши фургоны, убьем лошадей и, стоя над их трупами, выкрикнем собственные имена. Но время шло, а вы не возвращались. Ненависть застывает – не много таких, кто умеет бесконечно поддерживать ее. Мы росли, создавали семьи, сражались и убивали, защищая их. Родились у нас дети, смех которых вытапливал жар из сердец. Осталась пустота. Даже когда вы вернулись… когда выехали на возвышенность… ненависть и злость вернулись, но на короткое время. Если бы вы вернулись и снова сбежали, мы бы не преследовали вас. Сражались бы с вами, но без того гнева, который мы надеялись найти. Но как… как нам было сказать, что это мы? И кому нужно было это говорить? Тем, кто выбрал лошадей вместо собственных детей? Даже когда нет гнева, остается гордость.

Кей’ла чувствует прикосновение. Саонра прячет лицо в ее волосах.

– А она там висела… Мой муж забрал ее из лагеря Дару Кредо, такую маленькую и такую смелую, она сражалась, даже когда руки у нее были связны… А потом она пыталась сбежать, наверняка чтобы вас предупредить, а ее поймали и повесили на крюках. Мы сказали: что ж, не наше дело, все равно она тотчас примется хныкать и молить о стреле… Она сама виновата.

Что-то горячее пробрало ей затылок.