Не жизнь, а роман!

Даже смешно, как раньше она волновалась о своём месте в жизни, что она собой представляет, чего достигла или, вернее, не достигла. Теперь ей не надо было ничего себе доказывать, пытаться как-то реализовать себя. Это всё отвалилось как шелуха.

Катя с философским равнодушием рассматривала все варианты дальнейшей жизни. Она могла бы устроиться на работу по специальности и пахать там, завоёвывая себе место начальника отдела в крупной фирме. У неё бы это получилось, она не сомневается.

Могла поискать место в качестве вольного переводчика или, закончив курсы, стать экскурсоводом и работать ровно столько, чтобы хватало оплачивать учёбу детей. Был ещё вариант позволить отцу заботиться о ней и внуках. В принципе это её тоже устроило бы. Тогда она посвятила бы себя детям и истории.

Лёжа в кровати, приятно закутавшись в одеяло, она думала, какой интересный круговорот получился в её стремлениях! Когда-то она рвалась из семейного гнезда, считая, что медленно умирает, погрязнув в бытовых хлопотах, а сейчас она так наелась самостоятельности, ответственности, что подчас лень даже шевелиться.

Единственное, что толкает к действиям, это желание поддерживать комфортный образ жизни. А так она бы сейчас запоем читала бы книги, и не обязательно классику! Наслаждалась бы детективами, триллерами, романами! Как бы ей хотелось развалиться на подушках у телевизора, чтобы пересмотреть любимые фильмы или сходить в театр. Она бы купила все абонементы, чтобы до тошноты насладиться тем, чего была лишена много лет.

Её привлекала не только сцена, манило даже ожидание представления. Ей хотелось вкусить атмосферы, когда спокойно стоящие люди мирно беседовали бы об искусстве или, нарядные, сидели бы за столиками, потягивая из бокалов шампанское. Они даже не понимают, как счастливы в этот момент! Господи, её умиляли даже ругающиеся таксисты, которые не понимали, что они повелители скорости, недоступной ещё их прадедам! От их ругани веяло необузданной, не сдерживаемой воспитанием и внутренними рамками, дурной свободой! Эта свобода была выстрадана многими поколениями, и жаль, что они её используют в таком качестве, но это свобода!

Эмэри ухаживал за нею, никак иначе интерпретировать его внимание она уже не могла. Французам нравится казаться влюблёнными и пылкими, но это всего лишь флёр. Морритт не только ухаживал, он совершал уступку за уступкой в пользу Кати, облегчая ей жизнь. Интерес к истории — это одно, а личная забота — совсем другое. Он ей очень нравился, но… не до него.

Она могла бы прикрыться церковным браком с Бертраном, который нерасторжим, но… Опять это но! Всё было просто: Катерина не желала новых отношений. Наверное, устала. Пресытилась связью с мужчиной, и в этом плане возникал барьер во взаимоотношениях с Эмэри.

Она замечательно проводила с ним время, но искренне радовалась возвращению домой, скидывала верхнюю одежду, разбирала причёску и, влезая в лёгкий домашний костюм, наслаждалась общением с детьми и совершенно не желала кого — то пускать в свою постель и личную жизнь. Ей не до этого!

Однажды, в небольшом ресторанчике, где собирались пообедать Катя с Эмэри, скрываясь от какого-то столпотворения на площади, случился небольшой инцидент, который помог им объясниться. Морритт ухаживал за нею наедине и на людях, и это включало в себя множество мелочей, которые сложно уже встретить в Европе. Он подавал ей руку, придерживал дверь, усаживал её первой в кафе, поднимался, если она вставала, и совершал прочие мелочи, оберегая Катю.

— Вам не стыдно?! — неожиданно услышали они, после того как устроились за столиком.

К ним подскочила какая-то девушка, близкая по возрасту к Катерине, но одетая небрежно, словно ей всё ещё восемнадцать-двадцать, когда главное украшение — это юность и свежесть.

— Он же унижает вас тем, что ведёт себя так, будто вы больны или недееспособны! — громко начала она отчитывать их.

В зале все устремили взгляды на вошедшую пару и возбуждённую девицу. За окном, на площади в это время разворачивался митинг в протест чего — то, и с десяток женщин разделись догола. На симпатичных девушек любопытные прохожие смотрели с интересом, а от остальных, неприязненно отводили взгляд.

Эмэри потерял благодушный вид. Он одевался так, чтобы не выделяться из толпы, но иногда ему устраивали провокации, за которыми следовали повестки в суд и попытки выудить деньги. Он уже давно не оставался с незнакомыми женщинами наедине ни по каким вопросам, чтобы после не получить обвинение в домогательстве. Любые выпады женщин он воспринимал в штыки, и сейчас расценивал экзальтированную посетительницу как провокаторшу.

— Позор позволять думать ему, что вы нуждаетесь в опеке! Хватит унижать женщин! — вертя головой во все стороны, выкрикивала возмутительница спокойствия.

Катя взяла салфетку, которую сняла с пустой тарелки, поднялась и, приняв высокомерно — стервозный вид, глядя в упор на крикунью, произнесла:

— Не позволю себя оскорблять, — и обидно кинула салфетку ей в лицо, как, бывало, ссорившиеся рыцари могли кинуть железную перчатку, норовя подбить глаз.