Не жди моих слез

Я не могла пошевелиться. Я словно окаменела. Наконец Стаська затихла. Антон уложил ее на тахту и сел рядом.

— Вы что, принимали в мое отсутствие этого оборванца? — напустилась на меня Нинель. — Мерзавки, шлюхи… — Ну, и весь соответствующий ее интеллекту набор эпитетов и метафор. — Это все ты — у тебя мать шлюха. Мне Петька рассказывал, она от своего любовника аборты делала, а ему не давала… Вон из моего дома! Вон!

— Если прогонишь Милену, я тоже с ней уйду! — крикнула Стаська. — Сама ты шлюха! Это только дурак Антон в упор ничего не видит. Ты сама двадцать два аборта сделала, а Антону пудришь мозги, будто у тебя всякие фибромы и миомы вырезали. А он верит. Хотя, мне кажется, только вид делает.

Что тут началось! Мы со Стаськой заперлись в ее комнате, успев получить по хорошей затрещине.

— Я лежала вот так, на левом боку, — упоенно рассказывала Стаська и демонстрировала мне, как она лежала. — Открываю глаза, а Митя надо мной стоит и палеи возле губ держит. Смотрит ласково, нежно, внимательно, будто хочет на всю жизнь запомнить. Неужели он на самом деле в больнице? Ты веришь тому, что несла эта тетка? Почему ты молчишь? Ты так сильно потрясена, да? Мы должны с тобой поехать в Москву и отыскать Митю. Если его жизнь в опасности, все остальное ерунда, правда? Милена, мы немедленно едем в Москву. — Она вскочила и стала натягивать брюки и свитер. — Одевайся скорей, слышишь? Эта жуткая тетка наверняка окрутила нашего Митю, чем-нибудь опоила. Мне рассказывала Валька Петухова, что бабы поят мужиков вином, в которое подмешивают немного своей мочи во время менструаций, и те становятся болванчиками в их руках. Вот гадость, правда? Бедный, бедный Митя…

Мы уехали в Москву, не сказав ни слова Нинель с Антоном. Впрочем, им явно было не до нас: с веранды раздавался свирепый рык Антона. Голоса Нинель, как ни странно, слышно не было.

Стаська в тот же вечер разыскала по телефону Митю — он лежал в Боткинской больнице. Мы едва дождались утра. Вдвоем нас к нему не пустили — прошла Стаська. Я целую вечность прождала ее в углу за раздевалкой. Я видела, как пришла эта ужасная тетка, которая и в больнице чувствовала себя так, будто все здесь принадлежит ей. Даже видавшая виды вахтерша стушевалась перед ее угрозой «написать министру, что родную жену к мужу не пускают, взятки вымогают». Тетка, разумеется, прошла. Через минуту появилась Стаська, правда, с другой стороны.

— Видела мегеру? Митя предупредил, чтобы мы ей не попадались, — может по морде врезать или плеснуть кислотой в глаза. Сволочь. Ах, Митя такой бледный, такой красивый, — рассказывала с придыханиями Стаська. — Температура почти нормальная. Просил передать тебе привет. Он очень похудел с лета. Я вчера утром не разглядела его как следует — еще темно было. Тетка через два дня уедет в загранку. Она на какой-то грузовой посудине буфетчицей работает. Вот хабалка, да? Представляешь, ее тоже зовут Станислава. У этой жуткой бабищи такое редкое и красивое имя! Для Мити, как видишь, оно оказалось чуть ли не роковым. Мадам Стерва умотает, и Митя снова станет нашим Митей, правда? Тогда и ты сможешь его навестить. Он по тебе соскучился.

— Я не хочу его видеть, — заявила я каким-то чужим голосом. — Все было так мерзко, грязно, отвратительно. Лучше бы мы с тобой еще неделю пожили в Сочи. Господи, как же я себя ненавижу…

— Пройдет, — заверила меня Стаська и сжала мою руку. — Мы должны помочь Мите выкарабкаться из той грязной дыры, куда его затащила эта буфетчица. Неужели он мог целовать ее в губы? Брр, помойка. Как-нибудь обязательно спрошу у него об этом.

— А что если ему нравится в этой грязной дыре и с этой буфетчицей с помойки? Каждому, как говорится, свое.

— Что ты, Милена. Этого быть не может. Митя просто запутался в ловко расставленных сетях. Ты как хочешь, Милена, а я его не брошу. Ни за что не брошу.

Начались занятия в моем институте. Нас чуть ли не в самый первый день погнали на картошку. Думаю, так распорядилась судьба: обычно на картошку ездил второй курс, нас же в прошлом году не тронули, зато теперь я на целых полтора месяца оказалась изолированной от жизни. Я не пыталась вырваться в Москву, напротив: я с ужасом ждала дня окончания работ, хотя, как и все, страдала от холода и неустроенности быта.

Сокурсники пытались меня растормошить — я ни на что не реагировала. Я зациклилась на жалости к себе.

Митя, я знаю, все это время думал обо мне. О нас. О том, что мы навсегда потеряли друг друга, что так, как было со мной, у него больше ни с кем не будет. Да и со мной уже так не будет, а по-другому ни мне, ни ему не нужно. Митя ни о чем не жалел — он был, как и я, фаталистом. Знаю, он боялся встречи со мной, боялся, что, если начнет что-то объяснять, может окончательно утопить все в грязи. Я потому знаю его мысли и чувства, что мы с Митей духовные близнецы — я имела возможность убедиться в этом.

Мы оба знали, что борьба не даст ничего, кроме горечи и боли. Что в этой борьбе мы растеряем остатки того чувства, которое испытывали друг к другу. Нам было слишком дорого наше общее прошлое.