Не жалею, не зову, не плачу...

Стою опять у окна, приоткрыл створку, дышит на меня тайга, зовет, скоро апрель. И вижу — снова бегут в КВЧ, отовсюду бегут, из штаба женщины опять, и от вахты спешат, что-то случилось. Помирать вроде уже некому, теперь хоть всё Политбюро концы отбросит, переполоху не будет, однако бегут сломя голову, еще прытче, чем в тот раз. Теперь и я побежал, сдергивая на ходу халат, ждать не было сил.

Каких только не было слухов, предположений, параш за три года, но про такой вариант — ни звука. Ждали новый кодекс, надеялись на помилование, просто на случай, авось повезёт. Но такой выход никем не был предсказан, а ведь всегда хватало знатоков и любителей проводить исторические параллели. Что обычно объявляют во всех странах после смерти правителя? Ожидали того, ожидали сего, а изменила нашу жизнь как раз неожиданность.

Вечером огромная толпа возле штаба слушала радио из Красноярска как никогда молча, от начала и до конца. Указ Президиума Верховного Совета об амнистии. Радость великая, но стояла толпа с достоинством, никто не кричал, не скакал, не орал от счастья. Указ за подписью Ворошилова, теперь он Всесоюзный староста. Утром я получил телеграмму: сон сбылся, целую тебя, прощай. Без подписи. Из Ялты Сашенька. И вечером телеграмма: поздравляю, целую, жду, Ветка.

Потянулись дни ожидания, ошалелости и паники непреходящей — а вдруг не подлежу? Вдруг какое-нибудь исключение? Всех выпустят, а меня оставят, найдут причину. Не подлежали амнистии крупные хищения социалистической собственности, бандитизм и умышленное убийство, а также контрреволюционные преступления. Пришел шестерка от Левы Краковяка — зовет меня. Он поступил уже в третий раз, кожа да кости. «Не думайте, Женя, что у меня рак, я такой родился худой». Не думаю, Лева, не думаю, я боюсь, как бы ты не объявил мне, что воры решили меня здесь оставить до конца света. Лева попросил меня сесть на одну минутку и заговорил философски. «Я освобождался, Женя, много раз. Много-много раз думал, что всё, больше не сяду. А потом мне опять: встать, суд идёт! — и я за решеткой». Я слушал, кивал, соглашался, думал, к чему он клонит, пытался понять. Но, кажется, так и не понял до сего дня. «Свобода — хорошо, Женя, только не надо делать трагедии, если она кончится. — Говорил он довольно долго, но ни слова про «сделай выводы и заруби себе на носу». Он, видимо, хотел сказать: живи свободно, как душа хочет, ничего не бойся, а если уж придут снова и скрутят и опять будет срок, параша, этап, зона, баланда, то не надо делать трагедии. Но этого мало: — Раз уж началось, Женя, теперь пойдёт. Как говорят евреи, есть женщины, которые не согрешили ни разу, но нет женщины, которая согрешила бы только один раз». Наверное, он увидел в моем ликовании после амнистии глупую радость и решил меня остудить, дескать, не зарекайся. Он хотел мне добавить мудрости. Я бы любому сказал три слова: больше не попадайся! И повторил бы сто раз, причем от души. У Левы же другая мерка. Не тюрьма права, а свобода. Их дело сажать, а наше — не мандражить и жить, как хочется.

Я не спал, томился и всё шарил ладонью по темени — много ли отросло? Сразу же поеду в Алма-Ату, к Ветке, а потом уж домой. Проеду по Сибири вольным. Еще раз посмотрю на станции: Тайга, Юрга, Пурга. Вета будет встречать меня на вокзале. Где та рука благословенная, что повернула наш подкоп вдоль запретки? Не попал бы я ни под какую амнистию.

С самого утра возле штаба толпа, вызывали по одному в спецчасть, уточняли данные и брали подписку о неразглашении всего того, что видел и слышал. Объяснили: судимость ваша снята, и вы имеете право в личном деле писать «не судим» (со временем дорого мне обошлось это позволение).

Вечером зашел Гаврош — как выходишь, видуха в порядке, может, чего надо? Да всё есть, спасибо, только туфли драные. Посидели с ним полчаса, заварили чифир, поговорили, появился шестерка, на горбу мешок, и по кивку Гавроша он картинно вытряхнул передо мной пар двадцать обуви — широкий босяцкий жест. Мне нужен сорок четвертый размер, пары три нашлось, но что-то меня сдержало, я решил ехать в своих драных. С Гаврошем обнялись, я ему адрес дал, попросил написать, как выйдет. Он тоже подпадал, но весь рецидив пока задерживали.

Еще был разговор со Светланой. У нее обыденное безрадостное лицо. Она мне пожелала сразу: я верю, вы никогда сюда не попадете, я убеждена, Женя, вы окончите институт, будете хорошим врачом, я вам желаю, чтобы и на литературном поприще были успехи, — всё, что надо сказала. Потом призналась, приехала сюда ради своего племянника, он сидел в нашем лагере, но пока она добиралась, пока устраивалась, его отправили по этапу. Он тоже студент, судили его по 58-й. Не назвала ни имени его, ни фамилии. Но какая молодчина, как самоотверженно ринулась к черту на рога.

«Его не освободят, Женя. — Она говорила со мной откровенно, я не выдам, не продам. — Политических не касаются никакие амнистии. А это, в основном, интеллигенция. Освобождают только уголовников».