Не верь тишине

Митрюшин не выдержал первым. Косясь на землисто-худое лицо Трифоновского, бросил, не тая злой усмешки:

— Доигрался в благородство? Доволен теперь? Шанс ему, видите ли, захотелось дать! А Яшка не будь дурак…

— Найдем, никуда не денется.

— Да на кой черт нужны эти хлопоты!

— Жизнь того стоит. Пли скажешь, нет? — Иван оглядел цепким взглядом полупустой зал. Его люди сидели на привычных местах — у двери, у запасного вы хода, у окна.

— Послушать тебя, так вся жизнь, все удовольствие в ней — поиграть с огнем.

— А почему бы и нет? Ты сам ко мне за этим приткнулся. Тебе подавай эти… как их?., фейерверки. — Трифоновский говорил медленно, с ленцой растягивая слова. — А насчет благородства ты зря… Отец твой, верно, в благородство играет.

— При чем здесь отец! — с досадой отмахнулся Миша.

— При том, мы с ним люди одной профессии, только он грабит средь бела дня, на миру, да с улыбкой, да так, чтоб с почтением к нему, а я… Что скривился? Обидно за родного тятеньку? И мне обидно. Только за себя. Я, может, из-за таких, как он, и топочу по кривой тропке.

— Давай без исповедей!

— А ты не поп, чтоб я перед тобой исповедовался! Вот передо мной — случалось, перед смертным часом. — Он нехорошо блеснул вдруг ставшими бездонно-темными глазами. — А знаешь ли ты, купеческая твоя душа, что я украл впервой? Бублик. И цена-то ему — тьфу и растереть! А уж выдрал меня лавочник, знатно выдрал!.. Потом к матери повел, чтоб и она продолжила. Да вот беда: силенок у нее не было, опухла с голоду… Яшка мне потому и понятен, что выросли мы с с ним на одних хлебах, какие тебе не ведомы.

— То-то я гляжу, о нем печешься!

— А может, я его отпеваю, почем ты знаешь?

Миша посмотрел на Трифоновского и быстро опустил взгляд. В трактире было шумновато, говорили они тихо. Туго бухнула дверь, пропустив еще двоих. Окинув торопливым взглядом столы, они подошли к Трифоновскому. По подчеркнуто спокойным лицам он понял, что удача им не сопутствовала. Так и оказалось. Тимонин в городе не появлялся. Во всяком случае, ни у матери, ни у знакомых, ни в милиции он не показывался.

— На службе его не увидишь. — Миша в задумчивости, дотронулся до штофа, но наливать не стал. — Начальник у них с норовом, так что Яшке с пустыми руками возвращаться никак нельзя: надо ему или всех заложить, или только нас с тобой. — Он блеснул зубами в усмешке. — Ты, Ваня, что предпочитаешь?

— Я пока предпочитаю часовщика: дешевле обойдется. Как его?

— Бабурин, — подсказали с готовностью.

— Так и есть, Бабурин. Что там?

— Караулят.

— Вот и ладно. Вот и пойдем. А ты нас здесь дожидайся, — сказал он Митрюшину, но вдруг передумал: — Нет, пойдешь с нами.

Возражения не допускались: все знали — когда идут «на дело», слово Вани Трифоновского становится законом.

Впрочем, Миша и не огорчился, наоборот, за эти дни наслоилось столько всего, что хотелось как следует встряхнуться, снова испытать те мгновения нервного подъема, когда прекращается — пусть и ненадолго — тоска от мелочно-надоедливого быта и в душе вырастает единственное чувство — преодоление опасности.

Приказав держать коней наготове, Трифоновский, Митрюшин и два помощника отправились на Соборную улицу, где в полуподвальном этаже своего дома держал мастерскую часовых дел мастер Бабурин.

Он был стар, сух и заносчив. Безмерная его гордость исходила от замечательного умения вдыхать жизнь в часы всех марок. Мастерство свое Бабурин ценил и заставлял ценить других. В последние годы жил в мастерской, а дом сдавал. Все были убеждены, что денег у него много.

— Пусть даже не столько, сколько говорят, — объяснял Трифоновский, — но нам надо быстро запастись, чтобы перебраться на другое место и пожить там в тиши и беззаботности недельки две-три, а там видно будет. — Он никогда надолго вперед не загадывал, радуясь тому, что проснулся утром живым и здоровым, и надеясь таким же уснуть ночью.

Их встретили около входа, сказали, что старик в подвале, а постояльцев дома почти никого нет.

Трифоновский и Митрюшин спустились по пологой лестнице в мастерскую. Дверь открылась, тенькнув колокольчиком.

Старик поднял голову. Глаза под стеклами очков показались нечеловечески огромными. Веки без ресниц, воспаленные, красные.

— Чем могу служить? — спросил он вошедших трескучим голосом, который очень подходил к потрескиванию, шипению и чмоканью, издаваемому десятками часов, что висели, лежали и стояли в комнате.

— Чем, говоришь? — Иван осмотрелся. — Поделишься с нами кубышкой — вот и вся служба. Тебе спокойнее помирать будет, а нам жить.

— Это как понимать? — выкрикнул старик.

— Вот так и понимать. — Трифоновский упер в него тяжелое дуло.. — И не ори. У этого, — он качнул маузером, — голос позвончее будет.

Бабурин сжался, но не от страха, а от готовности к отпору.

— Ну! — торопил Трифоновский.

— Нету! Ничего нету! — затряс головой часовщик.

— Погляди!

Миша нехотя перебрался через барьер, пошарил с брезгливым отвращением в ящиках стола и комода. Кое-что наоралось, но не столько, на сколько рассчитывали.

А Бабурин приглядывался к Митрюшину и наконец сказал: