Не верь тишине

— А что может желать отец от сына? Единственно, чтобы тот шел по отцовским стопам, продолжал отцову дорогу.

— Не поздно ли?

— Как прикажешь понимать?

— Как больше нравится.

Дементий Ильич неожиданно усмехнулся.

— Второй раз за вечер задаю такой вопрос и второй раз получаю такой ответ… Купец Митрюшин намекнул на наше мужичье происхождение. — Субботин внимательно посмотрел на сына. — Вот я и спросил.

— И что же?

— Ушел Карп Данилыч, обиделся ли, разгневался — не поймешь.

— Я не о том. — Голос Ильи стал крепче, напряженнее., — Я спрашиваю, как ты относишься к нашему мужичьему происхождению?

— Я глаза не опускал, когда жизнь носом в навоз толкала. И не выхвалялся, что дед мой крепостным был. Это сейчас некоторые галдят об этом как сороки, к новой власти примазаться хотят. Я не из таких. Я себе жизнь сам делал. Дед начал, отец продолжил, ну и я лицом в грязь не ударил. Хочу, чтоб и ты…

— Считаешь, что сейчас это возможно?

— Почему бы и нет?

— А как же революция, новый уклад…

— Все это временно, а мы вечны, потому что Субботины — это деньги, а деньги — власть!

— У тебя, я смотрю, своя философия.

— Какая там, к черту, философия! Нынешний уклад исчезнет, как дым! Как он может существовать, если против него все имущие люди, если против него сама церковь?!

— Ради бога, не надо меня агитировать! — Илья швырнул книгу на невысокий кривоногий столик.

Наслышался я всего: большевики, меньшевики, кадеты, эсеры, монархисты, анархисты! Да пропади все пропадом! Я воевал не за них, а за Родину, за Россию! Ради этого и шел под пули, глотал газы, гнил в плену. Хватит! Дайте мне дышать свежим — воздухом! — Илья захрипел, словно действительно задыхался.

Дементий Ильич оторопело глядел на его серое лицо. Но Илья быстро успокоился и опять откинулся в кресло. Дементий Ильич посидел еще минуту. Потом поднялся и тяжело направился вниз по крутой лестнице. В спальню вошел всполошенный и испуганный. Евдокия Матвеевна настороженно следила за мужем.

— Чего глядишь? Спала бы давно! — прогудел Дементий Ильич, укладываясь в постель, тонко пискнувшую под его громоздким телом.

— Уснешь с вами, как же, — ответила жена. — То один, то второй, то третий…

— Третий-то хоть кто?

— Лизавета твоя разлюбезная, — в сердцах ответила жена.

— Лиза? Ты говори, да не заговаривайся!

— А ты ее не выгораживай, глянь-ка лучше на нее: никого не признает, все нипочем, мать ни во что не ставит, — выговорилась Евдокия Матвеевна и заплакала.

— Будет тебе, перестань, — Субботин неловко приласкал жену.

— Да как же, Дементюшка, что на белом свете творится, страх господний… Глафира Митрюшина говорит, конец нам всем!

— Слушай ты Глафиру!

— И Лизавета тоже…

— Ну что Лизавета, что Лизавета! Что ты к девке пристала?!

— А то и пристала. — Слезы у Евдокии Матвеевны высохли. — Время за полночь, а она только прибегла. «Где, — говорю, — шлялась?!» А она в ответ: «Шляются…» — и слово такое произнесла! Батюшки-светы, царица-мать небесная. — Евдокия Матвеевна трижды быстро перекрестилась.

— Оно, конечно, нехорошо, но и ты, мать, не больно на нее нападай.

— Так это не все, не конец! — еще горячее подхватилась Евдокия Матвеевна. — «Не переживайте, — говорит, — особенно, маманя, все одно нам всем корне… нет, контербуция!»

— Чего-чего? — Субботин строго посмотрел на жену.

— Контербуция, — повторила она.

— Ну-ка, зови ее сюда!

Евдокия Матвеевна проворно вскочила с кровати и засеменила из комнаты. Субботин поднялся, накинул халат. Прошелся, прислушиваясь к еле слышному шлепанью ног, неразборчивому бормотанью.

«Прав отец Сергий, — думал Дементий Ильич, — большое испытание выпало нам на долю. Главное сейчас — выстоять, вцепиться в землю ногтями, зубами, но выстоять, не поддаться сомнению и отчаянию. Опоры в доме нет, не на кого положиться. Эх, Илья, Илья…»

Мать и дочь вошли в сумрачную комнату. Дочь выше матери, крепкая, черноволосая, с крутыми бровями, больше похожа на отца. С годами сходство — и внешнее и внутреннее — проявлялось все выразительнее.

— Рассказывай, Лизавета!

— Чего рассказывать-то? — Лиза зевнула.

— Будто нечего, — поджала губы Евдокия Матвеевна.

— А уж вам, маманя, все не так, все не эдак!

— Хватит вам! — прикрикнул Субботин. — Я тебя спрашиваю, Лиза, о чем ты с матерью давеча разговаривала.

— Неужто до утра нельзя было подождать?! Я сказала мамане, что была у подружки, и все.

— Все ли? Ты мне слово скажи, от какого мать сама не своя.

— Контрибуция, что ли? Это Верка Сытько сказала.

— Та, что в Совете пристроилась? Ну-ка, расскажи все, о чем вы с ней ворковали. А наперед больше слушай, вникай во все да поменьше разговаривай. Поняла?

3

На лоскутке бумаги бледно-голубоватого цвета было написано: «В народную милицию. Сообщаю! На нашей фабрике некоторые несознательные, а если сказать прямо — контрреволюционные элементы агитируют не работать. У тех же, кто не поддается на злобную агитацию, ломаются станки и другое оборудование, и никто его не ремонтирует. Нам, рабочим, на такие дела смотреть больно, потому, как говорил товарищ Ленин, это наше теперь, то есть народное, достояние…»