Не в ту дверь

И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, – то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется – да так ведь оно и есть.

…Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами – тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться – трудно. На это тоже нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.

– Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться.

– Почему, – в отчаянии простонал Сухоруков, – почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня – и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой – не то что я теперь… Ты должен мне верить.

– Я должен вам верить, – медленно повторил Женя, глядя перед собой, я готов поверить даже, что я бездарь; но почему… еще… когда вы женились? – Он навел взгляд на Сухорукова.

– А… – сказал Сухоруков. – Двенадцать лет…

– И раньше…

– …Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать… Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще… Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви.

Женя поднял голову.

– Резонер, – выпустил он сигаретный дым, кривя рот. – Я устал от ваших афоризмов, – пробарабанил пальцами по столу… – Неудачный обмен годов на цитаты.

Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.

– Ничего себе в гости сходил. – Женя хмыкнул, улыбнулся.

– Нет, – объявил он, не нравитесь вы мне.

– Какой есть, – вздохнул Сухоруков, – что поделаешь.

– Я пошел, – ответил Женя и протопал в прихожую.

– Уже…

– Пора мне. – Женя взял свой рюкзак. – Пора, – открыл дверь.

– Заходи, – тупо сказал Сухоруков.

– Ноги моей здесь не будет.

– Ты не можешь думать обо мне плохо, – торопливо заговорил Сухоруков. – Совесть моя чиста. (Это была правда – почему сейчас он сам себе не верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие… (Что я несу? – ужаснулся он…).

Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.

– Прощайте, Евгений Сергеевич. – Он сплюнул. – Ноги моей здесь не будет! – крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.

Проснулась жена.

– Женя, – тихонько позвала она. – Что там у тебя?

Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной «Атлантик» тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете – тоже.

– Евгений, – позвала она. – Где ты, Женечка?

Черта с два!

Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу.

– И флаги на бинты он не рвал, – с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.

***