Не убоюсь зла

-- Никаких преступлений я не совершал. Моя общественная дея-тельность как активиста еврейского эмиграционного движения и члена Хельсинкской группы была направлена исключительно на информиро-вание международной общественности и соответствующих советских организаций о грубых нарушениях советскими властями прав граждан, добивающихся выезда из СССР, и находилась в полном соответствии... -- я произносил все это почти автоматически, не задумываясь. В последние дни мне часто приходилось отвечать на вопросы о смысле, це-лях и характере моей деятельности -- правда, иностранных корреспон-дентов, интервьюировавших меня в ожидании скорой развязки. То были репетиции, сейчас -- премьера. Впрочем, меня довольно быстро и грубо прервали.

Галкин неожиданно сбросил личину добродушного дядюшки, загово-рил вдруг громко, резко, срываясь на крик.

-- Это вам не пресс-конференция! -- привстав, стукнул он кулаком по столу. -- Больше на них вам выступать не придется. Достаточно, по-клеветали! Пришло время держать ответ перед народом. Если передава-ли информацию, то так и говорите -- где, когда и кому. Вы, кажется, еще не уяснили себе своего положения. Прочитайте внимательно ... часть статьи.

Какую именно часть -- я не расслышал, он произнес незнакомое мне слово -- очевидно, какой-то специальный юридический термин. Я дога-дался, что он имеет в виду, но все же почему-то переспросил:

-- Какую часть статьи ?

Видимо, мой голос дрогнул, ибо Галкин зло рассмеялся. Быстрота, с которой он перешел от приветливых, доброжелательных улыбок к злоб-ному, поистине сатанинскому смеху, была просто поразительной.

-- Прочитайте часть о наказании. Вам грозит смертная казнь. Рас-стрел!

Впервые после моего ареста прозвучало это слово. В первый раз я ус-лышал его, и сердце мое заныло, сжалось; во рту пересохло. Казалось бы, я должен был ожидать этого. Но все последние дни, обсуждая веро-ятность ареста по шестьдесят четвертой статье, мы почему-то вообще не говорили о возможности "вышки" -- вероятно, каждый из нас понимал, что такой вариант существует, но подсознательно гнал от себя страш-ную мысль. В наших беседах и даже в моем последнем письме Авитали, которое я успел отдать Роберту Тоту, корреспонденту "Лос-Анджелес Тайме" и моему другу, за день до ареста, я говорил лишь о вероятности осуждения на десять лет. Не знаю, заметил ли мою реакцию Галкин, но продолжал он с явным воодушевлением:

-- Да, да, расстрел! И спасти себя можете лишь вы сами и только чи-стосердечным раскаянием. На ваших американских друзей можете больше не рассчитывать.

Галкин говорил еще долго, все так же агрессивно и напористо, но я практически перестал его слушать, убеждая себя: "Ты ведь был к этому готов. Ничего неожиданного не произошло". Я чувствовал легкую дрожь в руках и сжимал их между колен, чтобы Галкин не заметил этого.

А тот продолжал на самых высоких тонах:

-- Вас уговаривали, предупреждали, а вы продолжали свою преступ-ную деятельность! Но уж теперь ни Израиль, ни Америка вам не помо-гут! -- и долго еще выкрикивал что-то в том же духе.

Кричали на меня в КГБ в первый и, как выяснилось потом, в послед-ний раз.

То был, видимо, пресловутый "час истины" -- этим термином в КГБ называют первый допрос захваченного "преступника", когда ему пытаются продемонстрировать, как резко изменилось его положение, наде-ясь тем самым ошеломить человека и вырвать из него нужные слова: "Да, виноват, каюсь"; на этом фундаменте и будет строиться вся после-дующая обработка.

Но в чем бы ни была цель Галкина, на меня его крики произвели в конце концов благотворное, отрезвляющее действие -- так же, как раньше тирада Петренко о том, что он воевал за моего отца. Момент слабости прошел; я видел перед собой врага, который пытается оторвать меня от всего, что мне так дорого, и вновь обессмыслить мою жизнь.

Тут Галкин совершил свою последнюю ошибку -- упомянул Ната-шу:

-- Вас ждет жена. Вы хотите увидеть ее? Это теперь зависит только от вас.

Я сразу же представил себе, как Авиталь где-то в Женеве или Пари-же вместе со своим братом слушает сообщение о моем аресте. Я вспом-нил последний разговор с Израилем, свое огорчение оттого, что не пого-ворил с ней -- Авиталь и Миша, узнав о статье в "Известиях", срочно вылетели в Европу спасать меня, -- и еще раз порадовался, что успел передать для нее письмо. Вспомнил -- и успокоился.

-- Требую записать мое заявление в протокол, -- сказал я Галкину.

-- Какое еще заявление?

-- Которое я сделал вначале.

-- Это не заявление, а клевета. Такого мы записывать не будем.

-- Тогда нам больше не о чем говорить.

Тут опять последовала длинная тирада, из которой я уловил лишь одно: ему меня очень жаль. Я так устал, что мечтал только о том, чтобы добраться до постели. Галкин наконец вызвал по телефону охрану -- от-вести меня в камеру. На прощание он повторил, что у меня будет время подумать, что чем скорее я пойму свое положение, тем лучше для меня, и что нам с ним еще предстоит много раз встречаться.