Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы

Часто ли они, старики наши, видят своих детей, слышат по телефону родные голоса? Так и тянут прохудившуюся от нездоровья лямку в одиночестве, но тут же оказываются нужными, когда не с кем оставить внуков. И это для них настоящий праздник. Гораздо страшнее изоляция стариков в своем собственном доме. И потомки все здесь, и кипит повседневность шумная, а он чувствует свою ненужность, мешает своей неразворотливостью, раздражает болячками и недомоганиями. А молодой эгоизм не способен примерить на себя эту свою же реальную будущность. Не может он сам себе сказать: «Вот он я, через сорок лет…» Все мы такими будем, говорят, чаще всего не допуская или не веря, что именно так оно и будет. Но старение, немощь неизбежны.

Величайшее заблуждение полагать, что в семьдесят лет человек — за пределами жизненных интересов. Поменьше углеводов, побольше фруктов и овощей, хорошую стрижку-прическу, обуть-одеть в брючки да кроссовочки и глядишь — поскачет, как те шустрые пожилые интуристы, путешествующие толпой за тысячи миль от родных берегов. Чем же наши хуже их? Об этом часто думал Павел Александрович и обида за себя и Светлану Георгиевну не отпускала ни днем ни ночью. Он ничего не мог поделать с собой. Бессилие, унижение находило свой выход в упреках жене. Это ее потворство и мягкотелость причиной тому, что Григорий сознательно избрал себе такой образ жизни. Потом, после ссор и размолвок, Павел Александрович понимал несправедливость этих упреков, оправдывая себя тем, что результат воспитания в наименьшей степени зависел от него. Двухсменная работа и редкие выходные, как ему думалось, обеспечили материальную базу, — это была область его ответственности, остальное от него не зависело.

Мать есть мать. Она тоньше, ранимей, она больше чувствует сердцем, не анализируя свои чувства и не думая о своей жалости к ребенку, о готовности идти на жертвы ради него. Светлана Георгиевна никогда не допускала и мысли о том, чтобы отправить сына в тюрьму, хотя поводы к этому были. Наказать его так жестоко, даже если и заслуженно, казалось ей диким и недопустимым. Страдая, разрываясь между больным мужем и убогим душою сыном, она не предпринимала ничего, что могло бы радикально, в одночасье вывести из этого безнадежного тупика. В трезвые минуты сына она мягко беседовала с ним. Он соглашался, молчал, не возражал. В запойные недели кричала, угрожала милицией, психиатрами, а тот ухмылялся да требовал треху, пятеру каждый день. И… она давала, потому что боялась. Не за себя, что стукнет или пришибет, а за него, чтобы не украл, не ограбил кого.

Когда было совсем невмоготу от его курева, перегара, пьяного куража, уходила на улицу и часами бродила, сидела на скамеечках. Отец, запершись в изолированной комнатке, ни на что уже не реагировал, здоровья явно не хватало. Мороз и слякоть загоняли ее в подъезд, и около своей квартиры сидела Светлана Георгиевна на ящичке, дожидаясь, когда Григорий заснет. Соседи видели все и сами обратились к участковому. Молодой лейтенант поначалу резво взялся за Григория, начал оформление материала за тунеядство, да мама его заявила, что хоть он и не работает, но помогает ей по дому. А то, что содержит она его, так это никого не касается, это ее личное дело, ее беда. Лейтенант махнул рукой: притона нет, скандалы — внутри семьи, особых жалоб от граждан не было.

Боролась Светлана Георгиевна по-разному. Стригла ногти в сигареты, чтобы бросил курить, да быстро была разоблачена. При курении ногти предательски трещали, а ядовитый дым говорил сам за себя. Доставала у каких-то соседок-бабулек потайные порошки наговоренные и всыпала их то в чай, а то и в вино. Но раз с сыном стало плохо, испугалась, врача вызвала. Скорая приехала и заниматься пьяным не стала. Поняла Светлана Георгиевна, что этим может убить сына и прекратила давать ему неизвестно что.

Так все это и катилось безнадежно, беспросветно, каждый день на нервах.

Умер Павел Александрович. Скончался тихо, уснул и не проснулся. Похоронили на Южном. Был человек, и не стало его. Поплакала жена, помолчал два дня трезвый сын, а потом опять ежедневные поборы. Отец своим присутствием сдерживал, молча влиял, не давал зарываться сверх меры. Теперь пожилая женщина осталась одна. Денег не хватало. Как-то посчитала она, сколько же пропил Григорий, и ужаснулась — можно было купить две квартиры или три машины. Ни того, ни другого им, конечно, не надо, но как иначе сравнить то, что есть, с тем, что могло бы быть.

Посмеялся Гриша над ее расчетами и тут же потребовал десятку. Таких денег она уже дать не могла. Он демонстративно взял скатерть, пошел к метро и продал за червонец. Принес три бутылки портвейна. На решительные слова матери, заявившей, что теперь она точно обратится в милицию, ответил также решительно, точным ударом кулака в подбородок. Она в этот момент стояла у стены и ударилась затылком. Врач констатировал сотрясение мозга. И опять не выдала Григория, вспомнила те маленькие ножки, целованные ею в довоенном трамвае.