Не только Евтушенко

Почему никогда не ревновал к твоим платоническим страстям, хотя ты отдавалась им всей душой, а безумствую только по поводу предполагаемого состоявшегося секса? Нет, даже не это смущает, а ложь – если это ложь. Но и здесь я не могу спрашивать, а ты не обязана отвечать: don’t ask – don’t tell. Было время, когда ты бы сказала мне правду, но я не спрашивал, уверенный в тебе, как в себе, а теперь припоздал с вопросами. Время упущено: мне поздно спрашивать, тебе поздно виниться. Вот и бьюсь над этими клятыми вопросами в одиночестве, а одиночество тем и ужасно, что его не с кем разделить. Почему и когда я разуверился в тебе, когда стал накатывать на меня этот амок, это помрачение рассудка? Я проигрывал разные варианты и все глубже увязал в трясине сомнений. Почему не взял тебя, когда оба хотели – пошел против естества? Никакой ревности бы тогда к предполагаемому первопроходчику и перехватчику, а что потом – все равно. Лучше быть рогатым, чем вторым и вторичным. Разве можно забыть человека, который тебя впервые трахнул, проникнув в святая святых? Или это только для меня святая святых? Сколько раз я представлял и представляю себя на его месте и дико возбуждаюсь! Я и должен был быть на месте этого самозванца, проходимца, первопроходца! Вот что сводит с ума, отчего кретинею! Почему не я? А теперь тягаться с ним – все равно, что с мертвяком, даже если он жив, но пусть лучше будет мертв. Дело не в измене и даже не в предательстве. Грехопадение? Еще хуже. Отпадение от самой себя, от взлелеянного, вымечтанного мною образа. Как ты могла меня так подвести, так подставить? Как ты могла? – говорит обрюхаченной сестре подросток-девственник у Достоевского, просто не представляя ее за этим занятием. Это я говорю тебе, муж-подросток, потому что не могу представить тебя, е*ущейся не со мной.

Ты отдалась ему – если отдалась – за год до замужества и ни в какую не хотела идти за меня, а пошла поневоле, когда забеременела. До самых родов была уверена, что еще девушка – по крайней мере, так сама говоришь, и нет оснований тебе не верить, а я подозреваю, что у меня был предтеча, одноразовый и неведомый мне гой-френд где-то там в независимой теперь от России стране: «давала мять сосцы свои чужеплеменникам». А к соплеменнику ревновал бы мою шиксу меньше? Все-таки свой. А тут измена не мне, а всему моему роду-племени с чужеплеменником.

С днем святого Валентина, шикса моя желанная!

Не измена, а предательство. Вот почему ревность Отелло несоразмерна измене Дездемоны, которая еще в будущем, но с чужим, то есть своим: измена белой с белым – ему, мавру. Да и нет больше негров окрест в тогдашней Венеции, чтобы изменить негру с негром. Зато евреев вокруг нас – тьма-тьмущая. А я ревную в необрезанцу? Что я несу? Чем кобель-обрезанец отличается от необрезанного кобеля? Я сам необрезанный: необрезанный аид. А он – необрезанный гой. Гой – целинник и первопроходчик, а дальше, если что и стряслось – без никакой разницы, какого он происхождения. Ведь Отелло не ревнив, а доверчив. Бедный Пушкин, который это сказал! Какой предсмертный урок для него, насмешничавшего над рогачами, а потом записанного в их клуб. Моя старая теория: Натали трахалась с дуэленедоступным императором. А Дантес – так, подставное лицо, proxy.

– Ты так поставил себя, что изменять тебе было невозможно.

– Это ты так поставила себя, что тебя невозможно представить за этим делом с другим. Я всегда думал, что ты другая, а ты – как все?

– Я – другая.

С днем святого Валентина, моя не от мира сего!

Хуже всего ложь, полуправда, все эти твои недомолвки и умолчания, мои то крепнущие, то слабеющие сомнения. Добро пожаловать в ад, как сказал великий бард, которого знаю в русских переводах, хотя давно живу в стране, говорящей на его языке: Отелло – его автопортрет, а негр – чтобы не узнали. Ты даже представить не можешь, в какой ад меня ввергаешь, даже если чиста, как детская слезинка. Тогда виноват я, что подозреваю тебя – не в измене, а во лжи, и мучу, извожу тебя ревностью, допросами, сомнениями, скандалами, но какие-то основания у меня, согласись, есть: помимо неведомого, но прозреваемого мною реала, твои проговоры – и недоговоры, когда ты врешь правду. Моя жизнь поломата этой мучительной, приступами, как болезнь, ревностью, а ревность – стыдная болезнь, как сифилис. Все прошлое искажено, как в кривом зеркале, и теперь, годы спустя, я квитаюсь с тобой, кошмарю тебе жизнь и треплю нервы напрасными, кто знает, подозрениями. Оправдана ли клевета ревнивца, которому не хватает фактов и доказательств, и он больше подозревает, чем знает? А когда бывает наоборот?

– Как ты можешь так обижать меня! – возмущаешься ты и гонишь прочь.

С днем святого Валентина, моя неведомая!