Не страшные страшные рассказы

Мама, это я . – вот проклятая стерва! Так он и знал, что без маминых советов не обошлось, – Он опять звонил… Ну, мама, он обещал, что в последний раз… Нет, я так не могу. Ему помочь надо…Нет, Сергей не знает ни о чём. А, может, рассказать ему?.. Да, про ребёнка я тоже не сказала. Чуть позже, когда время будет подходящее…

Дальше слушать он уже не мог. Распахнул дверь, отвесил пощёчину, с удивлением отметив, как от удара развернуло её всю, и из отлетевшей в сторону руки выпала трубка, прямо в ванну, на две трети наполненную водой, выпала. Кричал что-то, требовал объяснений, слышал её лепет о том, что это её бывший, который очень болен, «он зависим, Серёженька, понимаешь? Я не могу его бросить пропадать так. Я должна ему помочь», неожиданно стих, дослушал её нелепый жалкий бред, рассчитанный на тупоумного идиота, и спросил сурово и отчётливо:

– 

Так ты мне ещё ублюдка наркоманского подсунуть хотела? Вон из моего дома, б! – А она перестала плакать, умылась, вытерла руки насухо, переменила домашнюю рубашку на свитер, взяла сумочку и вышла. И даже за вещами своими не прислала. И работу сменила. Всё-таки была гордая, редко такая встречается среди сучек.

И потекло всё у Сергея с тех пор гладко и удобно. Он пользовал потаскух, растил бизнес, похоронил отца, которого рано хватил удар от непривычных излишеств, с удовольствием затаскал мачеху по судам и оставил ей немногим больше того, с чем она заявилась к ним в семью, быдло Воронежское. Он привычно поддерживал порядок в мире, наслаждаясь своей тайной значительностью. Он был счастлив. Ещё неделю назад он считал себя самым умным и удачливым человеком в мире. А потом всё полетело в тартарары.

8

Между тем пожилой мужчина и его красивая спутница довольно спорым шагом пересекли квартал, вышли к улице Олеко Дундича, перешли её и миновали недавно выстроенный полузаселённый жилой комплекс с громким названием вроде «Южного бриза» или «Изумрудной гавани». Они не разговаривали. Женщина как будто ни о чём и не думала, а вот мужчина грезил не без приятности, грезил давним прошлым.

Май в том году был длинный и холодный, даже, кажется, к концу его и снег выпал. Потому неудивительно, что, хотя и ясный вечер, и зелёная травка под окном, и деревья запотянулись листвой, а печь всё-таки топится в полную силу, и камин этот, в болотно-зелёных голландских изразцах, чудо заморское, весь день грелся и только сейчас начал тепло отдавать. Хорошо, что устроились в кабинете, а не в гостиной. Хорошо, что можно по-стариковски укутаться добрым пледом. Хорошо, что масляно-блестящая янтарная жидкость в бокале тоже греет, хотя, если б не Яков, он бы беленькой гораздо охотнее согрелся. Ах, Яков-Яков! Как он, шельмец, разбил его много дней лелеемую в мыслях, несокрушимую, как казалось, оборону! И вот теперь, чтобы сохранить остатки чести и попытаться выйти на ничью, тянет он время, то потягивая коньяк, то грея руки на груди под пледом. Недостойно, нелепо, прямо скажем, смехотворно ведёт себя в своём же доме!

– 

Ну, Иван Платонович, – говорит Яков, поблёскивая цыганскими зубами и потряхивая богемными кудрями, – решайтесь уже. Жертвуйте мне свою ладью, и будет Вам мат в пять ходов. Ну, а коли пешку… Нет, только из одного уважения, я Вас в патовую ситуацию не допущу. Благородному дворянину не к лицу прибегать к таким детским уловкам, а другому благородному – м-м-м-м – дворянину не к лицу потакать подобным слабостям.

– 

Ай, чёрт с тобой, чёртов сын! Бей, не жалей! – притворно горестно взмахивает он ладьей и стукает ею о доску.

– 

Не поминали б Вы его так громко, Иван Платонович, ибо услышит Марфуша

, и будет нам с Вами знатная истерика заместо знатных щей. Хотя никогда не одобрял Вашей этой привычки к супам здешним варварским, но, должен признать, её весенние щи из молодого щавеля да ежели к ним пирожки с ливером и гречневой кашей – редкая прелесть!

И когда успел, вроде так и остался стоять у камина, пальцем исследуя стыки между изразцами, а ладья уж съедена, и куда ни кинься…

– 

А сдаваться не хочется.

– 

Нет, не хочется. Хотя, правду сказать, Яков, я тебе не противник. Постыдился бы и играть со мной садится, о стариком. С твоим-то опытом, да с твоими силами!

– 

Как старик старику позволю себе указать, что не я тот в этой комнате, кто был замечен в использовании силы.

– 

Ах! – взмахнул рукой, позвонил в колокольчик, и вот прошуршала по коридору, вплыла в комнату розовощёкая дородная Марфуша – богобоязненная кухарка, вдовеющая уж шестой год.. – Подавай-ка, Марфа, ужин в кабинет, в столовой, я чай, холодно. – кивнула и уплыла пышной павою – в доме не принято было, чтоб прислуга говорила, а паче всего слышала лишнее.

Ещё два хода, и уж совершенно очевидно, как позорно будет поражение.

– 

Да, – с неохотой признаёт Иван Платонович, – с тобой-таки мне не след схлёстываться в шахматы.

– 

А с Андереем Ильичом Вы разошлись.

– 

А с Андреем я разошёлся. И уж не сойдусь никогда. Эти шутки его вечные, это легкомыслие преступное. Надоело мне за ним убирать, да-с

–