Не прощаюсь

Матрос быстро и размашисто крестился, бескозырку держал в руке, шевелил губами.

Священник же, кому, казалось бы, молиться пристало больше, запихивал за пазуху серебряный крест. Взамен вытащил другой, такого же размера, но железный, и пристроил посередине груди.

Яша Черный сидел у себя наверху по-турецки и что-то засовывал за ободранную обшивку потолка.

– Лопатник ховаю, – подмигнул он, заметив взгляд японца. – Будут шмонать – я пустой.

Удивительней всех вела себя тетка. Она задрала юбку и пихала под розовое исподнее большую воблу.

Эта операция заинтриговала Масу больше всего.

– Зачем вы суете в подштанники сушеную рыбу, гражданка?

– Слыхали? Они под юбку лазюют. Ничего не найдут – обругают или прибьют. А тут какая-нито добыча. Авось отстанут, – объяснила баба, оправляясь. – Вы-то чего сидите? Неужто спрятать нечего?

Снаружи из вагона донесся грубый голос. Проревел, сопровождая каждую фразу матерной бранью:

– С местов не вставать….! Тихо сидеть….! Кто…., забазланит – рожу раскровяню. Кто рыпнется…., дулю в лоб!

Гимназист шепотом сказал:

– Высунусь. Посмотрю.

Приоткрыл дверь, осторожно выглянул.

– Ну! Чего там? – через минуту дернула его за полу девка. – Сколько их?

– Один, – сообщил мальчик, садясь на место. – С обрезом. Отбирает мелкое – часы, кольца. Кладет в мешок.

– Только один? – с любопытством спросил Маса. – И отдают?

– Не отдай, попробуй, – прогудел сверху матрос. – У насыпи, поди, другие, с телегами.

– Вряд ли. – Японец задумчиво почесал круглый подбородок. – Тогда он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит.

– А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. – У матроса клацали зубы. – Шмальнет с обреза – и со святыми упокой.

Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остальные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек.

– А-а-а… – тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой по столику и завопила уже громко, во всю глотку: – А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали!

Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было.

– На полу посмотрите, – сказал поп. – Что уж сразу о греховном помышлять?

Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом.

– Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу!

Завыла.

– Ай-я-яй, – посочувствовал батюшка. – Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо.

А Черный оскалился:

– Ловко сработано. Аплодирую. Кто это из вас такой ушлый? Я-то наверху был, с полки не падал.

– Врешь, фармазонщик! – кинул ему матрос. – Ты тоже спрыгнул. Спрашивается, зачем?

– Ой, матушки, ой, беда! Ой, пропала я! – верещала внизу тетка, всё елозя по полу. – Хоть домой не вертайся!

Дверь с грохотом откинулась.

– Кто тут глотку дерет?! Сказано было: не базланить!

Все застыли.

В проеме, подсвеченный красноватым светом керосина, в обрамлении черноты, стоял страшный человек. Был он в солдатской шинели и городской шапке меховым пирожком, видно, только что с кого-то снятой. Лицо бородатое, буграми, глаза дикие, в руке обрезанная с дула и приклада трехлинейка. Через плечо у разбойника был мешок.

Обрез трехлинейки

– Эй ты, на полу! Села и заткнулась!

Баба плюхнулась на место. Она продолжала рыдать, но беззвучно. Слезы лились потоком.

– Купейные, – с удовлетворением произнес разбойник. – Значится, есть что взять. Сами отдадите или грохнуть кого для острастки? У тебя что? – начал он с гимназиста.

– Вот, – показал тот альбомчик. – Марки. Надеюсь поменять на еду. Папу на войне убили. Мы с мамой вдвоем остались. Голодаем. Но вы берите, товарищ. Хорошие марки. Даже Мадагаскар есть.

Грабитель только выматерился. Вырвал альбом, стукнул им паренька по голове, швырнул на пол.

– У тебя? – нагнулся он к девке.

– Дяденька, я с Калиновки, – подняла она чумазое лицо. – Десять верст от Безенчука. Савела-кузнеца дочерь. Может, знаете?

– Слышал. А чё грязная такая?

Сразу успокоившись, девка сверкнула зубами.

– Подумала, вдруг чужие кто, вот рожу и перемазала. Не снасильничали бы. Своих чего бояться.

Лихому человеку не понравилось, что его можно не бояться. Он вскинул обрез, выпалил в потолок. Сверху посыпалась труха. Девка завизжала. Заголосили и в вагоне.

– Клади в мешок всё ценное! Ну! После кажного обыщу. Если что найду – убью!

И передернул затвор.

После этого грабеж пошел как по маслу. Первым свесился матрос, отдал часы. Поп, недолго поколебавшись, вытащил серебряный крест. Даже Яша, косясь на дуло, выругался и сдернул с пальца два перстня.

– А ты, курица? – замахнулся бородатый на плачущую тетку.

Та задрала юбку, шмякнула на стол воблу.

– На, забирай последнее, подавись. Нет у меня ничего больше, без тебя ограбили…