Не повтори моей судьбы

–Давида все нет?—забеспокоилась Татьяна Васильевна.—Шурочка нам сказала, что его давно нет.

–Ну что ты, мама,—успокоила её Таисия.—С пятницы. Он придет, обязательно, вот увидишь.

Пока ждали Давида, Шурочка выдала им весь творческий репертуар, похвасталась подарками, а потом устроилась у окна за занавеской, откуда хорошо просматривался весь двор. Девочка очень любила вот такие уютные уголки, когда тебя от всех скрывает плотная занавеска, а с другой—только стекло, сквозь которое видна жизнь людей, собак, птичек и другой живности.

–Папочка сейчас придет,—успокоила она всех и повторила для котенка, который недавно появился в их доме,—папа придет, мне подарок принесет.

Котенок вначале тихо сидел у девочке в подоле нового платья, а потом перебрался повыше на грудь и замер там, убаюканный торопливым ходом маленького сердечка.

Покружив бестолково по комнате в непонятной тревоге, Таисия пошла на кухню варить пельмени.

–Ну опоздает он, что ж такого. Не сидеть же нам голодными,—пояснила она родителям.

Не успели свариться пельмени, как появился Давид. Все сразу заговорили, засмеялись. Шурочка повисла у отца на шее, болтая ногами.

–Я же говорила, что папочка придет,—звонко кричала она и все сильнее прижималась к отцу.

Тот бережно поднял девочку на руки, глянул в её счастливое личико и крепко прижал к себе, словно кто-то мог забрать её у него. Шурочка притихла. Затихли и все остальные.

Первой опомнилась Таисия.

–Что случилось? Что произошло, мой дорогой? Не молчи, слышишь!—она не могла говорить, она кричала. Холодное и скользкое вползло в её душу, обернулось вокруг сердца и стало медленное его сжимать. Сердце трепыхалось, пыталось освободиться, но ужас лишал сил сопротивляться. Женщина побледнела, схватилась за грудь и медленно начала оседать на пол.

Роман Петрович успел подхватить дочь и подсунуть под неё стул, который жалобно скрипнул от тяжести безвольного тела. Татьяна Васильевна прижала голову дочери к себе, дрожащей рукой стараясь попасть в карман черного сарафана, где обычно носила тубу с валидолом.

Валидол подействовал, и Таисия открыла глаза. До неё дошло, что Давид еще ни одного слова не произнес, как зашел в квартиру. Он продолжал прижимать к себе Шурочку и глазами больной собаки смотреть на любимую женщину.

–Если ты сейчас не скажешь…что…произошло…—с трудом проговорила Таисия,—то я умру от разрыва сердца.

Давид Михеевич осторожно разжал руки дочери на своей шее, поставил её на пол, а потом сам опустился на пол рядом со стулом Таисии. Так, не раздевшись, в пальто и шляпе, он склонился над её коленями, обхватил руками за талию и затрясся в беззвучных рыданиях.

Таисия никогда не видела, чтобы плакал мужчина, тем более её Давид, сильный, замечательный, умный, смелый! Значит случилось нечто непоправимое. Но что? Непоправимой может быть только смерть, а остальное, считала Таисия все можно преодолеть, даже страшную болезнь, даже преступление.

–Не плачь, мой родной,—Таисия смахнула с его головы шляпу, запустила пальцы в поредевшие рыжеватые кудри мужчины.—Что бы ни случилось, я с тобой. Я поддержу тебя, я буду всегда с тобою рядом, я никому не дам тебя в обиду. Не плачь только.

Горячие слезы Давида прошли сквозь материю юбки, его дыхание обжигало ей ноги. Она бы сейчас все отдала, чтобы только утешить Давида, заставить улыбнуться ей, как он обычно делал, приходя домой.

Наконец мужчина поднял голову, глянул на неё. Высокий лоб, нос с горбинкой, полные губы. Для Таисии это лицо было самым красивым, самым любимым, самым дорогим. Как она любила целовать его в глаза, а черные упругие ресницы щекотали ей губы, заставляя еще крепче приникать к темным векам.

Она знала, сколько наслаждения могут дать эти губы, когда медленно пробираются ото лба к уху, оттуда ко рту, а потом вниз, к шеё. Эти губы могли зажечь огонь в теле женщины, а могли успокоить любую боль. Эти губы произносили такие слова, что все существо женщины открывалось им навстречу и готово было за одно слово пойти на любое безумство.

Когда они только познакомились, Давид был худым, неухоженным. После шести лет жизни с Таисией, которая не могла допустить, чтобы её любимый недоедал, закармливала его и обижалась, когда он отказывался от очередного кулинарного изыска, лицо его округлилось, морщинки и бороздки расправились, и выглядел он сейчас гораздо моложе, чем при первой их встрече. Конечно, не в еде было дело, а в чувствах, в атмосфере любви и доверия между ними. Давид Канцлер расцвел от любви, как расцветает женщина под ласками любящего мужчины. Теперь он выглядел ухоженным, элегантным и очень обаятельным. Не даром некоторые медсестры да и незамужние врачихи уже давно с интересом поглядывали в сторону зубного техника. Но его глаза видели только Таисию, его сердце, его мужская сила принадлежали только Таисии.

Так почему же сегодня его глаза не лучатся, не щурятся от смеха?! Почему он смотрит так отстранено? Он прощается с нею? Разлюбил?!