Не плачь

А еще я думаю о своей новой подруге Перл. О том, что мне по-прежнему хочется потрогать ее волосы, хочется держать ее за руку. Но этого я сделать не могу. Прекрасно понимаю, что никогда этого не сделаю, но в глубине души по-прежнему хочу… Хочу погладить ее по голове, взять за руку и уйти. Выйти из дома и зашагать по улице, держась за руки.

Ингрид старается отдышаться. Она дышит неровно, приступами; иногда мне кажется, что вот-вот задохнется.

Бывают секунды, когда лицо Ингрид искажается от ужаса. Ей не хватает воздуха, она не может дышать – а потом делает вдох и ненадолго успокаивается. Она кладет дрожащую руку на грудь, радуясь, что еще может дышать, напоминая себе о том, что нужно дышать.

Женевьева садится на диван рядом с Ингрид и приставляет нож к ее шее. Ингрид морщится. Женевьева отворачивает манжету на ее рубашке, и на руке Ингрид проступают серо-голубые вены. Они такие выпуклые, словно собираются отделиться от нее. Смерть от обескровливания, вот как это называется. По определению – смерть от потери крови.

Женевьева наклоняется к самому уху Ингрид и шипит:

– Сиди тихо. Иначе моя рука может дрогнуть… – Голос ее набирает силу: – Только не говори, что и ты собираешься снова от меня отказаться, как Эстер.

Я не могу сидеть сложа руки и молча наблюдать за происходящим. Ингрид хорошая, напоминаю себе я, хотя сейчас мне приходится в этом себя убеждать.

Хотя я напуган до полусмерти, стараюсь сохранять спокойствие, собранность и хладнокровие. Стараюсь держать себя в руках.

– Ты пока еще никому ничего плохого не сделала, – напоминаю я Женевьеве, хотя не знаю, правда это или нет.

В самом деле не знаю. Со стороны я, возможно, кажусь спокойным, по крайней мере относительно. Но я понимаю, что никогда уже не буду прежним. Что-то изменилось. И дело не только в Женевьеве, которую я целых сорок восемь часов считал девушкой моей мечты. Дело и не в Ингрид. Я изменился.

– Ингрид хорошая, – продолжаю я, глядя на Женевьеву. – И ты хорошая, и я, – тычу пальцем сначала в себя, а потом в нее, хотя в том, что я хороший, сильно сомневаюсь. – Ты ведь еще можешь передумать. Вряд ли тебе что-то грозит после того, что она… твоя мать… с тобой сделала, – продолжаю я и показываю на лезвие в ее руке. – Ну а это даже не оружие, а нож, просто нож. Для готовки. Понимаешь, о чем я?

Я сижу на диване рядом с Ингрид.

– Полиция уже едет сюда, – вру я. – Я обо всем догадался еще до того, как пришел, и позвонил в полицию.

Вдали и впрямь слышится завывание сирен, хотя машины едут не сюда. Я не вызывал полицию. Мог бы позвонить по пути из библиотеки, но не позвонил. Я спешил к Ингрид. – Тебе лучше сдаться, – продолжаю я, надеясь на силу своего убеждения. – Или бежать… Ты еще успеешь! Если уйдешь сейчас же, тебя не поймают. Вот деньги, – я достаю из кармана две двадцатки, больше у меня нет. Подозреваю: это гораздо больше того, что есть у нее. Сорока долларов хватит, чтобы купить билет на поезд и уехать отсюда. Смотрю в окно и вижу на окраине столб черного дыма. Пожар! Что-то горит.

Но Женевьева только смеется страшным, чудовищным смехом, который будет являться мне в кошмарах. Она переводит взгляд с меня на Ингрид и обратно.

– А еще, – быстро говорит она, – я могу прямо сейчас прикончить вас обоих! Главное – все сделать быстро. Успеть до приезда полиции. Потом я заберу твои деньги и убегу. – Она кивает на купюры у меня в руке.

Я тоже киваю. Колени у меня начали дрожать; мне трудно успокоиться. Но сейчас я не могу думать о будущем. Сосредотачиваюсь на главном.

– Да, конечно, можно сделать и так, – соглашаюсь я. На самом деле я вовсе не согласен с ней. Совсем не согласен. Просто у меня появился план. Я разговариваю с Женевьевой, рассчитывая завоевать ее доверие. Говорю тихо, медленно и спокойно; надеюсь, что Женевьева ко мне прислушается. Надеюсь, мне удастся ее успокоить и она не набросится на нас. – Женевьева, я тебя понимаю. Ты имеешь полное право злиться.

– Ты прав, – говорит Женевьева, наклоняясь ближе к Ингрид. Нож по-прежнему у нее в руке. Она заглядывает матери в глаза и продолжает: – Я злюсь.

Ужаснее всего для меня покорное выражение на лице Ингрид. Она заранее признала свое поражение. Сдалась, опустила руки. Она готова позволить, чтобы Женевьева ее прикончила. Вид у Ингрид усталый, как будто сил совсем не осталось. Она больше не улыбается; ее тело обмякло, она ссутулилась. Сил не осталось даже для фальшивой улыбки. Она проводит рукой по волосам, отчего они встают дыбом. Прошло всего полчаса, но она стремительно состарилась у меня на глазах. Вот ей было шестьдесят, и стало семьдесят, а потом восемьдесят. Она превращается в дряхлую старуху.

– А вообще, это не важно, – говорит Женевьева. – Те машины едут не сюда. – Она следит за моим взглядом и видит дым в окне. Где-то пожар. Там, наверное, море огня. Представляю себе оранжевых и красных змей, которые вздымаются к небу. Но со своего места я вижу только дым. – Похоже, кто-то оставил включенным нагреватель в том старом, заброшенном доме.

И она смеется.

Это она подожгла проклятый старый дом!