Не от мира сего

Преодолевая реакцию отторжения от бытия, Минька с трудом воспринимал отдельные слова, но Барыня голос имела крепкий, вид внушительный, и потому пробившееся в сознание слово «гость» повергло его в такой ужас, что он внезапно испытал облегчение.

— Досточтимый страж моих ворот! Вы облечены доверием всех видеть и всё слышать в масштабах этой территории! Посему…

Внезапно Барыня замолчала и внимательно, с некоторой долей брезгливости, осмотрела этого … гм … служащего, с его жалкой улыбкой, с набухающим тёмным пятном внизу светло-серых штанов. Безнадёжно махнула рукой и, развернувшись, зарысила хорошим темпом ближе к нормальным людям, к своему дому с понятливыми помощниками, приятным душем и вкусным завтраком.

Слава Создателю, таких Ми́нек было немного в окружающем её социуме. В основном преобладали разумные и адекватные люди. Ну и, стало быть, настроение и аппетит ещё молодой и красивой, уверенной в себе и вполне здоровой женщине никто, да и ничто не испортит!

Бурбелла

Подложив под спину удобные подушки, он с отрешённым видом полулежал на широченном диване, щёлкал «лентяйкой» с канала на канал. При этом бездумно наблюдал, как на экране заполошно мечутся очередные менты в поисках непонятно кого на самой неосвещённой улице славного города близ Невы.

— «Ну, правильно, все фонари-то разбиты, вот и не видно ни хрена! Опера бедные, лица бледные, ну как искать им в потёмках различных тёмных личностей, они же, личности эти, сливаются с окружающим ландшафтом. А менты, что!? Никталопы? Хорошо актёры — бравые ребята! Какого они там набора? Третьего или пятого? Ну, так эти резвые ещё, всех разыщут и накажут!».

Так иронично, с некоторой ленцой размышлял отставной подполковник. Этой «думственной» ересью и глупизной он специально загружал мозг, по принципу — думать о чём угодно, только не о том, о чём надо! На самом деле он просто малодушничал, прятался от тяжких воспоминаний, тянул время, как школьник с проблемным зубом перед кабинетом стоматолога, в ожидании неизбежной экзекуции вежливо уступавший свою очередь всем желающим.

Про бездумно это не совсем правильно звучит. Думал, конечно, Бурбелла и вспоминал. Неохотно так вспоминал, ибо воспоминания всплывали, ни приведи Господи! Неприятные словно змеи, от коих пробегал по душе шершавый холодок, и неистово зашкаливало испорченное настроение! Он пытался вспоминать выборочно, отшелушивать ненужный балласт, вот только никак не получалось, память — штука такая, это вам не семечки лузгать! Едва только Военрук поделился очередной проблемной задачей, поставленной перед ним Барыней, и посетовал, что не знает, где обитают подобные фрукты, подполковник сразу представил себе этого «Ирокеза», одного из вожаков секты.

Он не стал обнадёживать Военрука, не стал ничего обещать, так пробормотал невнятно, мол, наведу справки, поспрошаю знакомых и т. д. Хотя, уже в начале разговора, сразу возник в мозгу облик этого опасного, словно скользкая зубастая мурена, чуждого людскому восприятию субъекта. Но «умное» полушарие тут же засигналило о необходимости отторжения подобных образов и воспоминаний! Спрашивается, почему?

Бурбелла плеснул себе коньячку в ёмкость тонкостенную, опрокинул в глоток и опять застыл в двойственном и вялом, словно анабиоз, состоянии.

Да-с, господа, сознание его как бы раздвоилось, сумело, понимаешь, каким-то необъяснимым образом! Раньше не было с ним такого никогда, он и в мыслях не допускал подобного бреда. Ну, надо же так себя довести?! Ведь ещё здоровый и не старый мужик, переживший и видевший немало в этой жизни! А сейчас, один на один с самим собой, расплылся, словно медуза зыбкая, дрожащая, состоянием напоминающая растерянную студентку, у которой ещё два курса впереди, а у неё несомненная задержка.

В то же время другой после распада личности ещё оставался бойцом, наблюдал со стороны за своей оболочкой, с мрачной улыбкой критиковал себя, ругал, а уж ругаться бывший служивый умел, поверьте! Любой боцман с любого флота, пообщавшись с отставным опером пять минут, смог бы, не колеблясь, подтвердить это великое умение. А на вопрос о причине такого душевного раздрая, ответ был примитивно прост — дело в том, что Бурбелла боялся!

Нисколько не кривя душой, пусть и нехотя, ломая характер, наедине с собой он смог себе признаться, — «да, боюсь! Боюсь за дочку, за жену боюсь! За родню, ну и за себя, естественно! Вот такой, понимаешь, размоздяк в твою петрушку!».

Пока жена в отъезде (она поехала в столицу проведать единственное чадо, студентку-третьекурсницу), он мог позволить себе быть самим собой, без притворства и игры в разухабистого, шального, этакого неустрашимого молодца!