Не наше дело

– Друзья мои! Судьба моряка – почти все время быть далеко от своего родного дома. Он постоянно в пути, в борьбе с ветрами, штормами и, может быть, даже с айсбергами, которые вы мне, друзья мои, обещали показать. – Капитан и старпом дружно закивали под испытующим взглядом Гартмана. – Жизнь ученого большей частью проходит в кабинетной тиши, в окружении книг, рукописей и таких же скучных людей, как он сам.

Надеюсь, в последней фразе профессор упомянул не меня, а кого-то из своих коллег по кафедре минералогии.

– Но тем не менее судьба свела нас всех здесь, на этом судне, которое, упрямо рассекая волны, идет от одного, чужого для нас, берега, к другому, такому же чужому. Друзья! – Профессор поднял рюмку выше. – Я хочу выпить за тот берег, который каждый из нас считает своим родным. У каждого это свой берег, но все мы любим его всем своим сердцем. Выпьем за родину!

Голландцы были в восторге от произнесенного тоста. Все дружно чокнулись.

– Вы настоящий патриот, Юрий Иоси-фафи-вич, – с трудом складывая буквы в слова, провозгласил я.

– Лэхаим, – почему-то ответил мне мой научный руководитель и с легкостью опрокинул в рот очередную рюмку уже ненавистного мне «Абсолюта».

Я задумался.

– Послушайте, Юрий Иаофиси… профессор, мы ведь сейчас с вами пили за одно и тоже? У нас же с вами одна родина? – Водка придала мне смелости.

Профессор доброжелательно посмотрел на меня умными карими глазами, в которых я не заметил и следа опьянения.

– Эдуард… Вениаминович, если не ошибаюсь?

Я согласно икнул.

– Я думаю, у нас с вами одна родина, вы это со временем поймете.

Профессор ласково похлопал меня рукой по спине, и я понял, что испытывает несчастное насекомое в момент удара мухобойкой.

Содержимое переполненного желудка настойчиво искало выход наружу. Причем оно рвалось выйти тем же путем, что и вошло.

– Ein moment![3] – почему-то перешел я на немецкий и, вяло пошатываясь, побрел в сторону выхода.

Голова соображала уже плохо, но ноги уверенно вели меня в направлении того, что на флоте называют гальюн, а нормальные люди – сортир. Кстати, раз уж мы с вами вместе добрались до сортира, то, считаю, самое время познакомиться поближе.

Как вы уже догадались, зовут меня Эдуард Вениаминович. Точнее, это мое имя-отчество, а зовут все меня обычно Эдик, а на корабле Эдик превратился в Эдди. Мне нравится. Гораздо лучше, чем Эдичка – так в детстве звала меня мама. Долгое время я не возражал, пока мне в руки не попалась потертая книжка с замечательным названием «Это я – Эдичка». Во всяком случае, я так думал, пока не открыл книгу. Что я могу о ней сказать без мата? А вот знаете, ничего. Однако у этой книжки есть одно неоспоримое достоинство – она была написана много лет назад, а у нас издана хотя и значительно позже, но все равно еще до моего рождения. И никому уже не интересны ни эта книженция, ни ее сумасшедший автор.

Я выбросил эту книгу в мусорное ведро, потом немного подумал, достал ее и отправился на задний двор нашего дома, где и сжег сей шедевр творческой мысли, опорочивший такое прекрасное имя. Имя Эдичка. Когда страницы начали темнеть и скручиваться в языках пламени, мне стало легче. Я даже подумал о том, какое наслаждение получил бы, если бы смог сжечь не только книжку, но и ее автора. У меня даже промелькнула мысль позвонить папе и попросить его об этом небольшом одолжении, но все же человеколюбие и мой природный гуманизм победили во мне зарождающегося маньяка. Папе звонить я не стал, а вот маме запретил меня звать Эдичкой категорически. В объяснения я вдаваться не стал, мама так и осталась в обиженном недоумении, ибо она такой книги не читала. Мама вообще у меня не была любительницей книг, от них ее сразу тянуло в сон, так что она предпочитала сериалы.

Но думаю, вам это не так интересно, как узнать, а кто же такой у меня папа, что ему можно вот так запросто позвонить и пару часов спустя два дюжих охранника притащат маленького извивающегося человечка с уже разбитыми очками и лицом и примотают его к столбу, возле которого уже предусмотрительно припасено сено и непонятно откуда взявшиеся сухие ветки. Ху из мистер?..

Я думаю, что фамилию отца называть не стоит. Он не любит, когда о нем говорят и тем более пишут, поскольку человек от природы скромный и застенчивый. Кто поумнее, тот догадается, а кто не догадался, тот, как говорится, сам дурак.

В детстве отец, как говорят, был еще более скромен и застенчив, чем сейчас. Это объяснялось не только интеллигентностью моих бабушки с дедушкой, которые по странному совпадению приходились ему родителями, но и физической хилостью. Плохо быть мелким очкариком, когда ты живешь на окраине Питера. Хотя мне почему-то кажется, что плохо быть хилым очкариком на любой окраине. А какие сорок лет назад делали оправы! Я видел старые детские фотографии отца. В те времена слова очкарик и урод были синонимами.