Не надейтесь избавиться от книг!

Ж.-К. К.: Невозможно вообразить, чтобы какое-либо правительство согласилось убить более трех тысяч своих сограждан, чтобы скрыть какие-то темные делишки. Это немыслимо. Но во Франции существует один известный пример — дело Бен Барка. Мехди Бен Барка [310], марокканский политик, был похищен во Франции возле пивной Липпа и, скорее всего, впоследствии убит. Далее — пресс-конференция генерала де Голля в Елисейском дворце. Все журналисты бросаются туда. Вопрос: «Генерал, как получилось, что, зная о похищении Мехди Бен Барка, вы несколько дней не сообщали об этом прессе?» — «Просто по неопытности», — удрученно ответил Де Голль. Все засмеялись, и вопрос был исчерпан.

На этот раз отвлекающий маневр сработал. Смех оказался важнее смерти человека.

Ж.-Ф. де Т.: Есть ли другие формы цензуры, ставшие затруднительными или невозможными благодаря Интернету?

У. Э.: Например, damnatio memoriae, придуманное римлянами. Damnatio memoriae, за которое голосовали в Сенате, состояло в том, что человека приговаривали посмертно к замалчиванию, к забвению. Его имя вымарывалось из государственных реестров, или уничтожались изображающие его статуи, или день его рождения объявлялся неблагоприятным. Кстати, при Сталине происходило то же самое: со старых фотографий убирали бывших руководителей, которые были сосланы или расстреляны. Так произошло с Троцким. Сегодня было бы гораздо сложнее убрать чье-то изображение с фотографии: ведь в Интернете тут же появится в свободном доступе старый вариант фотографии. Исчезновение будет недолгим.

Ж.-К. К.: Но бывают случаи «спонтанного» коллективного забвения, более глубокого, как мне кажется, чем коллективное воспевание. Здесь нет никакого осознанного решения, в отличие от римского Сената. Выбор может быть и бессознательным. Бывают случаи имплицитного ревизионизма, негласного вытеснения. Так же, как существует коллективная память, существует и коллективное бессознательное и коллективное забвение. Некто, «познав час славы», незаметно уходит от нас — без всякого остракизма, без насилия. Скромно уходит сам по себе, растворяясь в царстве теней, как кинорежиссеры первой половины XX века, о которых я говорил. И в конце концов этот некто, чье имя стерлось из нашей памяти и постепенно исчезло из книг по истории, из наших разговоров, из поминальных служб, он уходит навсегда, как будто никогда и не жил на свете.

У. Э.: Я знал одного замечательного итальянского критика, про которого говорили, что он приносит несчастье. Такая бытовала насчет него легенда, и, возможно, в конце концов он сам стал в нее играть. На него до сих пор не ссылаются даже в тех работах, в которых, казалось бы, его влияние невозможно оспорить. Это тоже форма damnatio memoriae. Я же, со своей стороны, никогда не лишал себя удовольствия этого критика процитировать. Оказывается, я не только самый несуеверный человек в мире, но к тому же настолько перед ним преклоняюсь, что не могу не огласить этот факт. Я даже решил однажды слетать к нему на самолете. И поскольку со мной ничего страшного не случилось, мне сказали, что я попал под его покровительство. Во всяком случае, если не считать «нескольких счастливцев» вроде меня, которые продолжают о нем говорить, слава этого критика действительно угасла.

Ж.-К. К.: Конечно, существует много способов приговорить человека, произведение, целую культуру к молчанию и забвению. Некоторые из них мы рассмотрели. Систематическое истребление какого-либо языка, которое учинили, к примеру, испанцы в Америке, есть, очевидно, наилучший способ сделать культуру, чьим выражением он является, недоступной нашему разумению и диктовать затем все, что хочется. Но мы видели, что эти культуры, эти языки сопротивляются. Не так-то просто навсегда заглушить голос, навсегда стереть язык — их шепот пройдет сквозь века. Вы правы, случай Рушди вселяет надежду. Это, наверное, одно из величайших достижений нашего глобализированного общества. Тотальная и окончательная цензура отныне практически немыслима. Единственная опасность состоит в том, что циркулирующая информация становится непроверяемой, и мы все в ближайшее время превратимся в информаторов. Мы об этом уже говорили. В информаторов добровольных, более или менее квалифицированных, более или менее предвзятых, которые одновременно будут создавать информацию, изобретая мир каждый день. Быть может, мы к этому и придем и станем описывать мир согласно нашим желаниям, принимая их за реальность.

Чтобы исправить положение — если мы сочтем нужным его исправлять, ибо, в конечном счете, такая выдуманная информация, вероятно, будет не лишена очарования, — придется без конца сопоставлять факты. А это сущая каторга. Чтобы установить истину, одного свидетеля недостаточно. Все как в криминальном расследовании: необходимо совпадение свидетельств, точек зрения. Но в большинстве случаев информация, требующая подобных усилий, того не стоит. И все пускается на самотек.